Она прижалась ко мне, тихая и ласковая, я умолк.
Вечером, когда рабочий день закончен, давно закончен, ночь на дворе, я в своем кабинете разбираю файлы и бумаги, на завтра – трудный день, на послезавтра – еще труднее, а потом вообще кошмары какие-то, из-за неплотно прикрытой двери вроде бы голоса. Я нажал клавишу вызова, поинтересовался:
– Александра, это кто там засел у тебя? Почему не знаю?
– Ваши, – ответила она, ничуть не оробев от моего нарочито грозного окрика. – Инициативная группа. Или Высший Совет…
– Но я слышу вроде бы голос Романовского…
Она сдержанно улыбнулась:
– Ну как же без него! Он как-то быстро вошел в вашу группу. Я имею в виду господ Вертинского, Седых, Тимошенко… Дружат с ним и силовики. Иногда ссорятся, потом снова дружат.
Я взглянул на часы, охнул:
– Они что, ждут приема?
– Нет, господин президент.
– Почему не гонишь домой?
– А им лучше работается, когда они вот так, как термиты, голова к голове.
Я приоткрыл дверь, атмосфера в приемной Александры, я бы сказал, скорее богемная, чем брейншторминговая: галстуки распустили, а то и пиджаки сбросили, за вторым столом над бумагами трудятся в поте лица только Вертинский и Седых, Тимошенко ходит взад-вперед и, кряхтя, ощупывает обеими руками поясницу, отведя назад локти и страдальчески искривившись, а Романовский по-барски расположился в стратегически удобно поставленном кресле, все перед ним как на сцене, а он – режиссер, когда грозный, а когда ну прямо донельзя милостивый.
В руке у него листок бумаги, взгляд скользит по строчкам, меня не заметил, хотя дверь напротив, голос звучит с привычным ленивым пренебрежением:
– На это никто не пойдет, дражайший Богдан Северьянович, поскольку тупых не убедить ни в чем, на то они и тупые. Типа еще более дражайшего господина Седых, который сволочей видит за океаном постоянно, есть такая болезнь, дальнозоркость, когда вблизи ни хрена не видно, а вдалеке что-то смутно проглядывает, наверняка какая-нибудь сволочь.
Тимошенко суетливо возразил:
– Но меня-то вы почти убедили!.. Вы, так сказать, рискнули даже репутацией министра культуры, вступившись за неизвестного вовсе поэта…
Романовский произнес еще ленивее:
– Когда это я боялся за свою репутацию? Боязнь за репутацию есть доказательство несостоятельности последней. На реноме свое мне плевать. Мнение, ежели не лень, могу высказать по поводу любого произведения искусства. А известное оно или неизвестное… Да и знай я, что это были вы, разве я сказал бы иначе? Все равно по одному стихотворению судить трудно. По-моему, у автора есть талант, какой величины – судить не берусь, по одному стихотворению судить, и так далее. Дали б мне еще одно, о другом и другим размером, – сказал бы точнее. Кажется, это стилизация, и кажется, финала Серебряного века, и, судя по тому, что там какие-то перепевы есть Ахматовой—Цветаевой, автор, наверное, женщина. Но не уверен. Ах да, простите великодушно… Есть очень смутная вероятность, что это действительно какой-то Серебряный век, но сомнительно. Все-таки в Серебряном веке… как-то… ужи эти, в смысле уж, в глаза так не бросались… Так что, наверное, недавнее. Хотя давайте-ка его сюда, я пересмотрю, может, я чего не так помню.
Я шелохнулся, меня заметили, поднялись, как школьники, но с такой же школьно-бунтарской неохотой, я буркнул «вольно», взял стул и подсел к столу. Седых тут же подсунул черновик проекта реорганизации финансирования научных исследований, я принялся просматривать, а за спиной журчал барский говорок министра культуры:
– Вот эта строка у вас вообще прелесть… Мне нравится слово «стремглав». Я люблю слова, которые решительно ничего в наше время не означают. Вроде бы стремглав – это быстро. Далее не уточняется. Крепко сжав, а не сжимая – сначала сжала, а потом ка-а-ак вылетит! Стремглав. При этом она на ходу выхватывала стрелу. Вылетая стремглав. Летит и выхватывает. До этого сжав маленький лук. Вылетает, стало быть, из хижины… кстати, описания хижины нет. Упущение! Предполагается африканского типа, двадцатого века, с соломенными крышами, как в боевике с Бельмондо… правда, там крыльцов… крыльцев… нету. И замирает на крыльце. То вылетает, то замирает. Вылетание стремглав, стало быть, способствует такому вот замиранию, инерция, стало быть, слабая, а значит, стремглав – это быстро, но не очень. Замирая, она успевает растеряться и присвистнуть. Это не женщина. Это суперженщина. Если она, намерившись, сжав, вытаскивая, собирается всех мочить, и все это стремглав, то, пока трех не укокошит, не остановится… замирая и присвистывая, – а эта остановилась. Обычные женщины не умеют мгновенно перестраиваться. Когда их заставляют это делать, они, как правило, очень скандалят и произносят неприличные слова…
Я оглянулся, Романовский умолк, Тимошенко перестал бродить, оба уставились на меня вопрошающе. Я сказал сварливо:
– Так вот как вы проводите драгоценное государственное время?
Романовский вскочил, вытянулся:
– Обед, господин президент!
Я поинтересовался в недоумении:
– Где?.. В Гватемале?
– В России обед не еда, – напомнил Романовский, – а время дня. Тьфу, я имел в виду, это в Бразилии сейчас обед, а у нас время вроде бы потехи. Или она только на час?
– Нет у нас ни часа, – возразил я сурово. – Забыли о происках мировой закулисы? Надо бдить, а также тащить и не пущать. А вы стишки обсуждаете!
Романовский морщился, эти слуги вечно перевирают непонятные им слова высшего света, объяснил великосветским тоном:
– Я этим неучам объяснял, что я не считаю, что люди, не умеющие грамотно писать, имеют право на публичное выражение своих мыслей в статьях. Поскольку грамотно писать научиться может каждый, невелика наука. И в безграмотности я вижу только одно – безнадежно-беспробудное хамство. Мол, и так сойдет, посмотрите, чего я тут удумал. Для имортиста это недопустимо, хоть он и трижды лауреат Нобелевских премий по математике, а формулами может описать… во слово!.. всю Вселенную.
Он передохнул, давая возможность вставить слово, но они смотрели, как сурки на большого толстого змея, и он продолжил:
– Я также не считаю, господин президент, что можно наезжать на христианство походя, ничего о нем не зная, в статье, которая не имеет к нему отношения. Позвольте вам лично, Богдан Северинович, в присутствии президента напомнить, что сегодняшней вседозволенностью в брехании цивилизованный мир косвенно обязан именно христианству. Попробуйте невинно наехать на ислам в мусульманской стране! Как христианин, владеющий пером, я считаю своим первостепенным долгом защищать христианство в меру своих сил и возможностей. И этот свой долг, защиту христианства – кто как может, я считаю понятием, во многие миллионы раз более важным, чем все вопросы, затронутые человеком, написавшим вышеупомянутую статью, вместе взятые.