На камне блещет под заходящим солнцем отлитый из чистого золота круторогий бык! Это же Апис, священный бык, которому поклоняются в Египте, в стране, из которой я уже сколько лет пытаюсь вывести свой народ, но они несут его с собой в своих сердцах и рабских душах и в пустыню! Египет, вселенский центр рабства, разврата и упадка, уже обречен, но его бог хитер, старается ускользнуть от гибели и находит поклоняющихся ему среди других народов…
Ярость и отчаяние сотрясли меня с такой силой, что застучали зубы. Я взглянул на скрижали, что внезапно потяжелели так, что руки едва не отламываются в локтях, холод сковал мое тело: все знаки исчезли! На моих руках только тяжелые плиты из камня. Я с криком вскинул руки. Не помню, то ли плиты вывалились из моих ослабевших рук, то ли я сам в гневе разбил их, ибо недостойны священных слов эти полуживотные, что с такой легкостью вернулись к своему скотскому состоянию, то ли я швырнул их оземь для того, чтобы схватить молот и ринуться в праведном гневе на идола, которому поклоняется предавший меня народ…
– А почему молчит наш президент?
Я вздрогнул, красное зарево чуть померкло, отражается на окнах и на стене, а люди уже не в просторных одеяниях бедуинов, а в прекрасно сшитых костюмах, хотя лица все те же, я узнал и брата своего Аарона, и молодого горячего Навина… всех-всех я уже видел раньше, одни со мной вышли из Египта, других узнал уже в этом нелегком пути.
Лица всех были обращены ко мне. В глазах Седых и Тимошенко я увидел беспокойство, Атасов смотрит вовсе в глубоком замешательстве, словно меня уже давно пытался вывести из транса.
– Что я… – проговорил я и ощутил, что голос мой хриплый и колеблющийся, словно я и правда сорок суток провел на вершине горы вдали от людей, голодал, меня жгло солнце, хлестали дожди и пронизывал свирепый ветер, – что я… скажу… Вы знаете, что я скажу… Лишь повторю, что уже сказал однажды… Но сперва я хочу увидеть, кто поддерживает раскол.
Вертинский сказал живо:
– Это не раскол!
– Не раскол, – подтвердил Атасов угрюмо. – Это… необходимость.
– Поддерживаю, – сказал один из президиума.
– Я тоже полагаю, – сказал еще один осторожно, – что следует рассмотреть возможность создания смягченного варианта имортизма. И господин Вертинский, который так много сделал для… для того, чтобы имортизмом был охвачен весь мир, вполне может возглавить эту партию.
Я спросил глухим голосом:
– Прошу поднять руки. Кто за создание, помимо партии имортистов, еще и партии имотернистов?
Вертинский поднял первым, Каменев почти не отстал, в зале поднялись еще три руки, потом еще две, Атасов огляделся, с колебанием поднял руку, опустил, но наткнулся на твердый взгляд Вертинского, снова поднял и уже не опускал. Вертинский перевел взгляд на меня.
– Что скажет президент?
– Лишь повторю, что уже сказал однажды, – сказал я. – Давно сказал…
На лице Тимошенко проступило понимание, а Седых всмотрелся в мое лицо, опустил голову и бросил несколько слов в микрофон в пуговице. Но остальные смотрели с ожиданием, а на лице Вертинского я усмотрел некоторое замешательство вперемешку с тщательно упрятанным торжеством.
– И что же, господин президент? – спросил он настойчиво.
– Возложите каждый свой меч на бедро свое, – проговорил я медленно и ощутил, что эти слова уже говорил однажды, – пройдите по стану от ворот до ворот и обратно и убивайте каждый брата своего, каждый друга своего, каждый ближнего своего.
Тяжелая ярость продолжала жечь грудь. Я поднялся, все оставались застывшими и ошеломленными, помнят эти слова, сказанные три или больше тысяч лет тому, а главное, по какому поводу. Седых поднялся тут же, наши взгляды встретились. Он слегка наклонил голову. Министры и члены Совета поднимались, очень медленно и растерянно, а я, кипя гневом, быстро покинул зал и вернулся в свою комнату.
На видеозаписи хорошо видно, кто как реагировал на доклад, на прения, кто голосовал за раскол. Аналитики еще рассматривали в замедленном движении лица депутатов, а служба охраны уже вывела Вертинского, Каменева, Атасова и еще около десяти человек, загрузили в микроавтобусы с затемненными стеклами.
Седых промолчал, понял все, у него есть это странное свойство, как будто заглядывает вперед, но Тимошенко пришел в ужас:
– Вертинского? Бравлин, опомнись! Он стоял с тобой плечом к плечу с самого начала!.. Когда еще не было никакого имортизма!.. И потом он был начальником твоего избирательного штаба!.. И Атасов был с самого начала!.. А Лют пришел из РНЕ, где он руководил Сопротивлением…
В кабинете, кроме них двоих, сидят нахмуренные и очень озабоченные Бронник и Потемкин, я предложил их ввести в состав Высшего Совета на место выбывших. Оба только слушали, иногда поглядывали искоса, чаще отводили взоры и елозили ими по мебели, но, когда я встречался с ними взглядами, видел горячее сочувствие.
Я выкрикнул с болью:
– Жалеете?.. Думаете, я не жалею?.. Но я жалею как человек… и прощаю как человек! Однако не могу простить как имортист, для которого выживание вида человеческого настолько приоритетно, что… что все остальное просто микроскопично! Вы представляете, что случится? Вы знаете, что все завоевания ислама моментально прекратились, как только Эбн Альсоди Сабай сумел расколоть ислам на шиитов и суннитов. Начались гражданские войны, разборки, перевороты, расколы начали множиться, возникать все новые секты и движения. Но ислам к моменту раскола хотя бы успел укрепиться!.. А что начнется сейчас?
Тимошенко возразил с неуверенностью:
– Сильные останутся в имортизме. Слабые уйдут в это… ну, ту степь… Но это все же наши! Не хамье, не быдло.
– А из той степи перейдут в еще более простые и легкие, – сказал я горько. – Мы же битые, все… Неужели не понимаешь, что если будет оставлена лазейка к отступлению, то…
– Ею тут же воспользуются? – спросил Тимошенко с негодованием. – Ничего подобного!
– Пусть не тут же, – ответил я. – Но когда лазейка все время перед глазами, когда есть возможность отступить, то в минуты слабости гораздо легче соступить, мы все через это проходили. Нам всем нужны рамки, дисциплина! Даже мне… Думаешь, мне имортистом быть легко? Я просто человек, я не подвижник, не подвижник!.. Есть фанатики, для которых работа в кайф, а развлечение – пустая трата времени, но я, признаюсь, из самого сырого теста!.. Я работаю через «не хочу», я работаю, потому что работать надо, имортизм я тоже принес только потому, что никто не брался его нести… И потому я знаю, хорошо знаю, да что там хорошо, я прекрасно знаю, как зудит оставить работу и прилечь или пойти по бабам!.. Как хочется иной раз переключить канал с умной передачи на дурацкий боевичок, да чтоб еще с порнухой, где прекрасную графиню грубо трахают в задницу!.. Да не граф, а простые солдаты! Но я держусь, я держусь… Еще и потому, что прячу от себя клубничку, сжигаю за спиной мосты, перекрываю дороги не только к отступлению, но и к возможности сойти на обочину, прилечь, отдохнуть, глядя, как мимо идут более преданные… я их тут же в порядке самозащиты обзову тупоголовыми фанатиками и начну оснащать свою позицию железобетонными доводами!