В зале, кроме Ростоцкого, находился также Мазарин, за длинным столом сидели руководители городских ведомств, от аварийных служб до санитарных.
Ростоцкий первый заметил мое приближение, вскочил, отрапортовал:
– Колонна вступит на Красную площадь через десять минут.
– Чему быть, – сказал я мрачно, – того не миновать. Признаться, я ожидал, что вы там… ближе к событиям.
Он покачал головой, глаза были усталые, но взгляд тверд.
– Мои офицеры получили все необходимые инструкции.
– А непредвиденные случаи?
– Мы учли все, – ответил он чуть суховато.
Я повернулся к экранам. На всех пяти все то же карнавальное шествие, музыка, пляски, буйство красок. На миг даже мелькнула трусливенькая мыслишка: а пусть себе идут! Время такое, чтобы трахались и на улице.
– Сколько там?
Ростоцкий ответил тихо:
– Не меньше трех тысяч…
Я переспросил:
– Всего-то?
Он вздрогнул, неприятно пораженный жесткостью в моем голосе.
– Господин президент, если начнем стрелять… – он поперхнулся, торопливо поправился, – когда начнем стрелять, погибших будет очень много. А это все-таки не преступники, которых застали на месте совершения… преступления. Это просто протестующие. Недовольные… Они вон и не подозревают! Поют, танцуют…
Я посмотрел на него, на молчаливого Мазарина, в виски больно стучит тяжелая, как расплавленное олово, кровь. Не понимают. Приняли имортизм, но еще не понимают, что это такое. Умом понимают, но не прочувствовали, что значит следовать великой идее.
– Три тысячи, – сказал я. – Романовский вовремя напомнил, что когда Моисей спустился с горы, держа в руках заветы, он увидел вот этих… протестующих. Соорудили золотого тельца, отринув высокие идеи, пели и плясали вокруг него, я о тельце, не о Романовском, избрав себе бога попроще. И тогда он, Моисей, разбив в гневе скрижали, велел истребить этих вот протестующих. Истребил их три тысячи! Полностью. Полностью, Игорь Игоревич!.. А потом, помню, еще и еще добавлял.
Он побелел лицом, глаза расширились, а щека нервно задергалась. Я видел, убеждает себя, что три тысячи для Моисея – это большая потеря, у него и так оставалась горстка людей, а для России три тысячи – меньше плевка, но въевшаяся под кожу, пустившая корешки в плоть мысль, что убивать – нехорошо, пугала неотвратимостью.
– Моисей истребил три тысячи своих, – напомнил я жестко. – Тех, кто решился оставить теплый и сытый Египет, пошел за ним. А мы, Игорь Игоревич, сейчас должны истребить чужих. Эта зараза – не наша.
Он прошептал:
– Понимаю, великие идеи безжалостны… Но среди этих идиотов есть и просто безалаберные подростки, что примкнули просто так. Из мелкого озорства.
– В Содоме и Гоморре, – напомнил я, – не все были извращенцы. Но Бог не стал выискивать одиноких праведников, что мирно уживались с такими соседями. Как вы помните…
– Да, – ответил он тихо, – теперь там Мертвое море.
Колонна двигалась по Тверской, телекамеры показывали уже выход на Манежную, демонстранты оживились, чаще размахивали флагами, а те немногие, кто все еще шел в одежде, сбросили ее и, повесив на древки флагов, размахивали над головой.
Ростоцкий сказал зло:
– Но что делают, что делают!
– Вы о чем? – спросил тихонько Волуев.
– Вон те, видите, просто зеваки!.. И тоже идут с ними рядышком! Хохочут, дурни…
Волуев бросил взгляд в мою сторону, сказал суховато:
– Демонстрация не санкционирована властями города.
– Да я знаю, – сказал Ростоцкий тоскливо. – Знаю. Потому и…
– Вы лучше другое оцените, – сказал Волуев деловито. – Каков ход, каков ход!.. Одним выступлением эти извращенцы сразу становятся в ряды борцов за демократию.
Мазарин приблизился, сухой и подтянутый, произнес брезгливо:
– А разве они ими не были? Только при демократии вся эта дрянь может выплыть наверх. Знаете ли, думаем, что выплыла правда, но по запаху слышим, что ошиблись…
Ростоцкий произнес хмуро:
– А сегодня они станут еще и мучениками за свободу, за право выражения личности… что они там еще требуют?
Волуев взглянул на меня быстро:
– Да много чего требуют… А они станут?
– Чем?
– Мучениками.
– Тот, – сказал я, – кто передумает и выйдет из колонны до Красной площади, не станет. Во всяком случае, сегодня.
Демонстранты двигались с веселыми воплями, строили рожи редким прохожим, бросали бутылки в стекла автомашин, плевались жвачкой, то один, то другой выходили из рядов и мочились на деревья, а один мочился прямо в рядах, на ходу, поливая мощной струей ноги впередиидущих. Те обернулись, поднялся хохот, уже и сами последовали примеру, а юная и очень хорошенькая девушка в красной шапочке и крупных серьгах, единственная одежда, если не считать кольца в носу, присела, потужилась, ее старательно обходили, стараясь не наступить, наконец она поднялась, оставив приличную кучку аккуратных коричневых колбасок.
Ростоцкий выругался, а Мазарин с интересом наблюдал, как демонстранты замечали мину слишком поздно, дальше шли, шаркая подошвами, смех и хохот звучали громче. Кто-то нагнулся, зачерпнул горсть и швырнул в спину идущих впереди. Хохот стал громче, еще восторженнее.
Ростоцкий сказал с некоторой растерянностью:
– Так это же совсем дети…
Волуев передернул плечами, голос прозвучал хрипло, будто кто-то его взял крепкими пальцами за горло:
– Да… Все-таки их надо бы как-то перевоспитывать. Ну как с ними можно жестоко? Они же сами не ведают, что творят, куда идут…
– Прости им, Боже, – сказал я ему в тон. – А теперь аминь. Игорь Игоревич, готовы?
Ростоцкий кивнул:
– Как только скажете.
Но в глазах у него было «если только скажете». Волуев, Мазарин и остальные поглядывали на меня с сочувствием. Наверное, лицо у меня еще то лицо. Я кивнул на боковой экран:
– Как только последние пройдут входы в метро.
– Там уже заслоны, – сообщил Ростоцкий, а Волуев попросил: – Если можно, лучше бы на главный.
Я тронул пальцем кнопку, на большом экране появилась Красная площадь, вон из того переулка должны появиться эти сексменьшинства, как их называют, но к черту эти политкорректные термины, скажем прямо, оттуда на площадь выплеснется та дрянь, что появляется только в гниющем обществе. Все то же самое было в Риме, из-за чего туда так легко вошли варвары и христиане.