Она устало потерла глаза.
— Ох, Элизабет, ты сходишь с ума, — прошептала она. И, закусив губу, двинулась на Айвена.
Тут Элизабет поняла, что теряет рассудок. Это уже случилось с ее сестрой и матерью, теперь очередь за ней. Последние несколько дней она чувствовала себя ужасно неуверенно, как будто кто-то постоянно следил за ней. Она заперла все двери, задернула все шторы, включила сигнализацию. Но ей этого показалось мало.
Она бросилась через гостиную к камину, схватила кочергу, выбежала с ней из комнаты, заперла за собой дверь и с кочергой в руке поднялась наверх, в спальню. Положив кочергу на прикроватную тумбочку, она покачала головой и выключила свет. Она действительно сходит с ума.
Айвен выбрался из-за дивана, куда нырнул, когда Элизабет пошла прямо на него, и огляделся. Он слышал, как щелкнул замок. Такого разочарования он еще никогда не испытывал. Она по-прежнему его не видела.
Знаете, я ведь не волшебник. Я не могу сложить руки на груди, кивнуть и в следующую секунду оказаться на самом верху книжной полки или еще где-нибудь. Я не живу в лампе, у меня нет смешных ушей, волосатых ступней или крыльев. Я не меняю выпавшие зубы на монетки, не оставляю подарки под елкой и не прячу шоколадные яйца. Я не умею летать, лазить по стенам и перемещаться со скоростью света.
И я не в состоянии открыть дверь.
Кто-нибудь должен сделать это за меня. Взрослые считают, что нет ничего смешнее. Но я ведь не смеюсь над взрослыми, когда они не могут забраться на дерево или произнести алфавит в обратном порядке, потому что они не могут этого сделать физически. Это вовсе не значит, что они какие-то недоделанные.
Так что Элизабет могла и не запирать дверь гостиной, отправляясь спать, потому что я все равно не смог бы повернуть ручку. Как я уже сказал, я не супергерой, моя сила — это дружба. Я слушаю людей и слышу, что они говорят. Я прислушиваюсь к их интонациям, к словам, которые они выбирают, и, что важнее всего, я слышу то, чего они не говорят.
Поэтому единственное, что я мог делать той ночью, — это думать о своем новом друге Люке. Время от времени мне необходимо сосредоточиться. Я мысленно делаю заметки, чтобы потом отправить отчет в Управление. Там все это фиксируют в учебных целях. К нам постоянно присоединяются новые люди. Должен признаться, что, находясь среди друзей, я их немного кое-чему учу.
Мне нужно было подумать, почему я сюда попал. Почему Люк захотел увидеть меня? Что он мог получить от нашей дружбы? Мы работаем профессионально и должны предоставлять компании краткую биографию наших друзей, а также перечень наших целей и намерений. Обычно я сразу с легкостью могу определить проблему, но сейчас что-то сбивало меня с толку. Понимаете, я никогда еще не дружил со взрослыми. Любой, кто хоть раз общался со взрослыми, поймет почему. С ними никогда не бывает весело. Они живут строго по расписанию, сосредоточены на самых малозначительных вещах, таких как закладные и банковские счета, хотя всем известно, что наибольшую радость приносят окружающие нас люди. Это тяжелый труд, а не игра, и я действительно много работаю, но все равно больше всего люблю играть.
Возьмем, к примеру, Элизабет. Лежа в постели, она беспокоится о налоге на автомобиль и телефонных счетах, о нянях и расцветках стен. Если нельзя сделать так, чтобы стена была цвета магнолии, можно использовать еще миллион других оттенков; если не можешь оплатить телефонный счет, просто напиши об этом в телефонную компанию. Люди забывают, что варианты есть всегда. И что на самом деле все это не так уж важно. Нужно сосредоточиться на том, что имеешь, а не на том, чего у тебя нет. Но я опять отклоняюсь от темы.
Той ночью, сидя взаперти в гостиной, я немного нервничал из-за своей работы. Это случилось в первый раз за всю мою практику. Я нервничал, оттого что не мог понять, почему нахожусь здесь. Ситуацию в семье Люка нельзя было назвать простой, но в ней не было ничего экстраординарного, и мальчик явно чувствовал, что его любят. Он был веселым ребенком и любил играть, хорошо спал по ночам и ел все, что клали ему на тарелку, у него имелся симпатичный друг по имени Сэм, и, когда он говорил, я внимательно вслушивался, стараясь уловить, чего он недоговаривает, но так ничего и не обнаружил. Ему нравилось жить с тетей, он боялся своей матери и любил разговаривать с дедом об овощах. Но то, что он по-прежнему видел меня и хотел играть со мной, означало, что я непременно должен оставаться с ним.
С другой стороны, его тетя очень мало спала, почти ничего не ела, ее всегда окружала тишина, такая гулкая, что буквально оглушала. У нее не было близкого человека, с которым она могла бы поговорить, по крайней мере, я его пока не видел, и она держала в себе гораздо больше, чем говорила. Один раз она услышала, как я поблагодарил ее, несколько раз почувствовала мое дыхание, услышала, как скрипнул подо мной кожаный диван, но все еще не видела меня и не желала моего присутствия у себя в доме.
Элизабет не хотела играть.
Кроме того, она была взрослой, и от нее исходили какие-то флюиды, но она не умела видеть смешное, даже если оно оказывалось у нее под носом, хотя, поверьте, за эти выходные я часто ей подсовывал забавные вещи. Поэтому вряд ли я находился здесь для того, чтобы помочь ей. Это было бы неслыханно.
Люди говорят обо мне как о невидимом или воображаемом друге. Как будто меня окружает какая-то тайна. Я читал книги, написанные взрослыми, в которых задается вопрос, почему дети видят меня, почему они долго верят в меня, а потом внезапно перестают и снова становятся такими, как раньше? Я смотрел телевизионные передачи, где взрослые обсуждали, почему дети выдумывают таких, как я.
Так вот, просто чтобы вы знали: я не невидимый и не воображаемый. Я всегда нахожусь неподалеку. И ребята вроде Люка не решают увидеть меня, они просто меня видят. А вот люди, как вы и Элизабет, решают этого не делать.
Элизабет проснулась в шесть часов восемь минут от лучей солнца, струившихся через окно спальни прямо ей в лицо. Она всегда спала с незадернутыми шторами. Причина заключалась в том, что она выросла на ферме. Лежа в постели, она могла через окно их одноэтажного домика проследить взглядом путь по тропинке в саду и к передней калитке. За ней начиналась проселочная дорога, которая шла прямо от фермы и растягивалась на милю. Элизабет видела, что мать идет по дороге, возвращаясь из своих путешествий, как минимум за двадцать минут до того, как она доходила до дома, и издалека могла узнать эту подпрыгивающую и одновременно скользящую походку. Эти двадцать минут всегда казались Элизабет вечностью, а длинная дорога словно сама постепенно усиливала ее возбуждение, чуть ли не дразнила ее.
И наконец раздавался знакомый звук — скрип калитки. Как будто ржавые петли приветствовали ее странницу мать. Элизабет находилась в отношениях любви-ненависти с этой калиткой. Как и дорога, калитка дразнила Элизабет, и часто, услышав скрип, она бежала посмотреть, кто там, чтобы, к огромному своему разочарованию, убедиться, что это всего лишь почтальон.