Book.

— Где Шрам? Надо поговорить.

— Уехал. Дня через три будет, — ответил Рудис, выгружая ящики с булочками, но, увидев, что перед ним Даумант, поспешно добавил:

— Мотай отсюда! Я никакого Шрама не знаю, и ты ничего не слышал. Ясно?

Рудис выглядел испуганным.

* * *

Даумант медленно шёл домой по узкой улочке Силавас. Все вокруг было полно красок и запахов. На деревьях распускались светло-зелёные клейкие листочки. Вдоль забора закрывались на ночь первые одуванчики. В конце улицы алел закат.

«Как жаль, что красками нельзя передать сиянье звёзд!» — думал Даумант.

Позади него послышался шум приближающейся машины. Даумант придвинулся ближе к забору.

— Этот парень снюхался с лягавыми, — сказал Рудис. — Он привёл их к Курчавому. Недавно расспрашивал о тебе.

— Посмотри, сзади чисто?

— Ни души.

Мужчина за рулём прибавил газу и повёл машину прямо на медленно идущего впереди Дауманта.

— Нет! — громко крикнул Рудис. Машина дёрнулась в сторону и, слегка задев Дауманта, резко притормозила. Шрам! За рулём сидел человек со шрамом на лбу. Не раздумывая, Даумант рванул на себя дверцу и ухватился за руль. Машину развернуло поперёк улицы.

— Не пущу!

Шрам нагнулся. В руке его что-то блеснуло. Вечернюю тишину прорезал крик боли.

Дверца захлопнулась, и инвалидная машина исчезла в ближайшем переулке.

Когда подбежали жители ближайших домов, Даумант лежал без сознания. Из огромной раны на руке струилась кровь. Никогда в жизни Кристап не бегал так быстро, как сейчас, за скорой помощью.

— Чего ждать? Заносите в комнату, сюда, на постель его, — хлопотала хозяйка дома.

— Не троньте! Его нельзя трогать! — повторяла в беспамятстве мать, упав на колени.

Соседи, смущенные, бессильные чем-то помочь, смотрели на раненого.

— Правая рука. А он так мечтал стать художником. Теперь всё пропало.

— Вставай, ну, вставай! — звал маленький Андрис, племянник Дауманта.

* * *

Дежурный хирург Вилнис Грава, удобно расположившись в кресле, потягивал кофе. Из магнитофона раздавались звуки «Маленькой ночной серенады» Моцарта. Через открытое окно из сада в комнату проникал аромат влажной земли и распускающихся листьев. Врач положил ноги на табуретку и прикрыл глаза. Музыка перенесла его в восемнадцатый век, когда реактивные самолеты не мешали слушать пение птиц, когда…

Звуки сирены скорой помощи прервали мечтательное настроение. Через несколько минут открылась дверь кабинета.

— Доктор, срочная операция! Предоперационный ритуал проходит автоматически, как дыхание: мытьё рук, зелёный халат, шапочка, резиновые перчатки, маска на лицо. Готово!

Казалось, что раненый просто крепко заснул. Чувствительные пальцы хирурга прощупали череп: кости в порядке, наверно, сотрясение мозга. Самое главное — рука. Почти отрубленная кисть висит на узкой полоске кожи. Ногти уже синеют. Один взмах ножниц — и кисть ампутирована. И парень на всю жизнь инвалид.

Мозг хирурга работал как вычислительная машина. Американцы первыми пришили отрезанную конечность, потом японцы, китайцы. И наши в Москве. Во всём мире немного таких операций, в республике — ни одной. Ампутировать можно всегда. Рискнуть? Кто-то должен быть первым.

* * *

— Тяжело ранен воспитанник третьего курса Даумант Петерсон, — сообщила в понедельник утром по внутренней радиотрансляции Вия Артуровна. — Он потерял много крови. Нужны добровольные доноры с любой группой крови.

На следующей перемене очередь доноров протянулась от медицинского кабинета на втором этаже до входной двери в училище. Первыми записались Даце и Байба.

— Кто это? — спрашивали первокурсники.

— Тот, кто здорово рисует карикатуры для стенгазеты…

— И декорации для постановок.

— Говорят, парень что надо.

— Чемпион по боксу среди юношей.

— Ну, с боксом кончено. Правой руке — хана, говорят. Жаль.

Следующей ночью Байба не могла заснуть. Старые часы глухо пробили двенадцать, час… Какой он бледный лежал рядом! Глаза закрыты! Тонкая струйка крови текла от неё к Дауманту, как будто нить жизни соединила их.

— Ты должен жить, ты должен поправиться. Ты мне нужен, слышишь? Я не могу без тебя, — тихо шептала она, но он ничего не слышал, впервые не откликнулся на её зов.

— Только бы он поправился! Клянусь, что никогда, ничем не стану огорчать его… — повторяла Байба, как заклинание.

* * *

«Я не имею права воспитывать сотни других детей, если не сумел справиться со своим единственным сыном. Лучше умереть, чем всю жизнь мучиться сознанием собственной вины».

Отец арестованного Альфонса принял десятикратную дозу снотворного и больше не проснулся.

В последний путь директора провожала вся школа. Он был хорошим учителем, справедливым руководителем, честным и понимающим коллегой.

Узнав о смерти отца, Альфонс, наконец, всё рассказал.

С Курчавым и Рыжим они сработались ещё мальчишками. Кража собак ему казалась колоссальным бизнесом и почти без риска. Предки прилично одевали и кормили его, но лишний рубль из них приходилось выжимать с трудом. Сразу начинались расспросы: зачем, куда и так далее. А было так приятно пригласить девушку в кафе, заказать ей шампанское, небрежно кинуть официанту десятку, а не считать копейки, как последний нищий.

— Кто такой Шрам? — строго спросил следователь.

Альфонс заметно побледнел.

— Суд учитывает добровольное признание.

— Рудис сказал, что он страшный человек. Таких банд, как наша, у него несколько, — запинаясь, рассказывал Альфонс. — Украденные вещи Шрам сбывает в других республиках: Эстонии, Литве, Белоруссии. На лбу у него красный шрам, поэтому и прозвище такое.

— Ты его видел?

— Один-единственный раз. На следующий день после кражи на улице Силавас. Он приехал за вещами, которые были спрятаны в нашем сарае.

Оперуполномоченный уголовного розыска велел подробно описать внешность и одежду Шрама, указать возраст. Арестованный Рудис молчал. Тогда оперативник решил ещё раз наведаться к нему домой. Натренированным взглядом он осмотрел комнату: грязный, неметённый пол, разворошенная постель, серые, давно не стиранные занавеси на окнах.

Минна Рыжая сидела за неубранным столом, пыталась утопить горе в вине.

— Нет Рудиса, — всхлипывала она. — Муж в тюрьме. Сын в тюрьме. Что мне делать, несчастной женщине? Давай выпьем! — Минна трясущейся рукой налила в грязный гранёный стакан вина. — А может, ты брезгуешь?