Я словно видела все это впервые, и чем дальше, тем сильнее дом мне нравился. Здесь жил Саша. Здесь все было пропитано прошлым, и, если напрячь воображение, можно было с легкостью представить, что сейчас на дворе какой-нибудь пятидесятый или шестидесятый год…
У Нины Ивановны было огромное количество банок, баночек и прочих сосудов, в которых хранились всевозможные варенья и соленья. Варенья припасено больше — Сашина мать была явной сладкоежкой, и мне это тоже казалось почему-то очень привлекательным.
И лишь новенький современный телевизор с внушительным экраном немного портил общее впечатление, словно напоминая о том, какой год сейчас на дворе. Но его, этого вестника третьего тысячелетия, «усмирял» мраморный пожелтевший слоник, стоявший сверху, посреди кружевной квадратной полянки, один угол которой чуть-чуть свешивался на экран.
Красный абажур бросал отсветы на все, но мне этот свет не казался тревожным вопреки распространенному мнению. Он был уютным и праздничным.
Золотой чай плескался в чашках с тонкими фарфоровыми стенками, потускневшие мельхиоровые ложечки лежали возле хрустальных розеток с вареньем, которое рубиново рдело в них…
Я совсем некстати вспомнила Дениса. Скорее всего, именно из-за этих рубиново-гранатовых красок, преломлявшихся в хрустале. Как бы вернуть ему чертов браслет, в то же время не связываясь с ним напрямую? Наилучшим вариантом было встретиться с Ромой Пеньковым и передать браслет через него.
Денису здесь бы точно не понравилось. «Мещанство… — презрительно сказал бы он. — Пусть эти слоники хоть тысячу раз входят в моду и выходят из нее, все равно — мещанство. А варенье, Лис!.. Отвратительное варенье в чудовищных количествах, которым запасаются скучные провинциалы! В нем же не осталось ничего полезного, одни углеводы…»
Я так хорошо изучила Дениса, что почти дословно могла угадать, как бы он охарактеризовал то место, в которое я попала. Денис был рядом, как я ни гнала его из мыслей. Призрачным контуром он сидел в небрежной позе на диванчике, покрытом тигровым покрывалом, положив ногу на ногу, и сквозь зубы отчитывал меня. «Лис, как ты можешь это терпеть… Посмотри вокруг — старье, которое давно пора выбросить на помойку, вместе с этими уродливыми мельхиоровыми ложками и скатертью с бахромой! А этот твой Саша… Он что, не состоянии преобразить свой отчий дом, купить матери новую обстановку?»
— Здесь так уютно… — пробормотала я, накладывая себе еще вишневого варенья.
— Тебе хорошо, да? — радостно сказал Саша, поцеловав мне руку. — Мамочка, ей у нас хорошо…
— Мне самой здесь очень нравится, — серьезно прошептала Нина Ивановна.
И снова я будто услышала голос Дениса: «Лис, ты посмотри — старухе сложно ухаживать за домом — он забит ненужным барахлом, которое приходится чистить, проветривать и протирать. Надо все выкинуть и купить новую мебель — удобную и функциональную, которая почти не требует ухода. А эти кружевные салфетки… Боже мой, Лис, я бы ни за что не зашел в дом, в котором есть такие салфетки!»
Не знаю — возможно, из чувства противоречия своему незримому оппоненту я осталась в доме Нины Ивановны до конца Рождества.
— Мы славно провели время здесь… — сказала я Саше по окончании рождественского вечера, когда мы собирались ложиться спать.
— Потому что мы вместе, — тут же откликнулся он. — Мы целую неделю не расстаемся.
Он сидел рядом на старой пружинистой кровати с шишечками и слегка подпрыгивал, отчего меня качало, словно на волнах. Я полулежала, опершись на руку, и смотрела на своего жениха. Саша улыбался весело и беззаботно.
— Саша, не тряси меня, а то у меня уже начинается что-то вроде морской болезни, — остановила его я. — Ты вот лучше скажи…
— Что? — живо переспросил он, тут же перестав дурачиться. Меня всегда поражало, как он откликается на любое мое слово. Это чрезмерное внимание, признаюсь, иногда даже пугало. «Не люби меня так сильно, — хотелось мне иногда сказать ему. — Будь немного спокойнее! Ты слишком открыт и беззащитен, когда вот так смотришь на меня…»
— Ты веришь в бога? — вдруг спросила я, уж сама не знаю почему. Наверное, причиной был сегодняшний праздник, который, кстати, мы и не отмечали особо.
— Верю, — легко кивнул он. — Ты хочешь венчаться, да? Я ничего не имею против… Правда, я сто лет не был в церкви!
— Нет-нет, я не к тому спросила… — пробормотала я, откинувшись назад. — Просто хотела узнать, согласен ли ты с тем, что вся наша жизнь подчинена незримым законам, по которым добро всегда вознаграждается, а зло неизменно бывает наказано?
— Согласен, — сказал он и лег рядом, прижав меня к себе. — Нет, правда!
— А многие не верят. Говорят, что это все придумано для утешения, — пробормотала я. — Это слишком хорошо, чтобы быть правдой…
— Нет, я действительно верю, — сказал он упрямо. — Просто иногда наказание отодвинуто во времени.
— А добрый поступок, который, бывает, так и не оценил никто… Вот, например, жил такой доктор Гез, лет сто назад… Святой человек — он основал больницу, лечил людей, помогал им и знаниями, и своими деньгами, поскольку был очень богат. Он даже каторжникам помогал и беглым преступникам. И даже тем, кому все остальные отказывались протянуть руку. И что же?
— Что? — с интересом переспросил Саша.
— Умер в нищете и безвестности, никому не нужный. Кажется, его похоронили на Немецком кладбище, а на могиле написали его собственные слова — «Спешите делать добро». Ты знал про доктора Геза?
— Нет, — со стыдом признался Саша, — хотя слова эти раз сто слышал… Я думаю, на самом деле он был счастливым человеком, потому что делал то, что ему подсказывало сердце.
— Но умер-то он в полной нищете и забвении!
— Мы не знаем всей правды, — вдруг заключил Саша, — что там и как было… А про забвение ты зря говоришь — мы же его помним.
— Особенно ты! — усмехнулась я.
— А что! — оживился он. — Если буду ехать мимо, то непременно загляну на Немецкое кладбище, к доктору Гезу, положу цветы на его надгробие… Нет, даже специально туда поеду!
— Ему это надо — спустя сто лет? Его прах давно истлел, твои чувства никому не нужны… — скептически произнесла я, хотя с интересом слушала Сашу. Мне нравилось все то, что он говорил, а главное — как говорил… Он добрый, милый человек, и мне невыразимо приятно становилось от того, что всю мою жизнь я проживу именно с ним. Эта детская горячность, эта вера в чудеса и правду, которая непременно восторжествует…
— Нужны, — упрямо сказал Саша и поцеловал меня.
— А любовь? — Я села на кровати, потянулась к выключателю. — Я уже о другом… Вот представь себе: любит один человек девушку, уж так любит — жизнь за нее готов отдать, с ума сходит… А она…
— И что же она? — с интересом спросил Саша.
А она его предает самым наглым и бесцеремонным образом! Где, спрашивается, гармония, где бог, где справедливость? — патетически воскликнула я в темноте, прикасаясь к Саше.