Лоркин отвернулась от Моны. Она взглянула на Оберона.
— Мои продвижения были медленными, — сказала она, — и я так и не добилась полного успеха. Но Ровен оценила мои попытки. И, Мона, ты их видела. И ты, Лестат, ты видел все тоже. Оберон, принимаешь ли ты то, что я сказала?
Оберон старался. Я не мог проникнуть в его мысли. Я мог судить только по выражению его лица.
— Почему за целых два года ты не пришла ко мне? — спросил он.
— Ты был любовником Лючии, — сказала Лоркин. — Я слышала, как ночами ты стонешь от наслаждения. Что я должна была сказать тебе? Как я должна была догадаться, что ты можешь сказать ей?
— Ты должна была дать мне понять, что жива.
— Ты знал, что я жива. Ты меня видел. Кроме того, мои передвижения были ограничены. У меня была свобода только за компьютером. Я училась. Я должна была не только найти место, куда бы мы могли направиться, но место, где бы мы могли остаться.
— Ты холодная, — с отвращением сказал Оберон. — Всегда была.
— Возможно, — сказала Лоркин, — но теперь я смогу научиться быть теплой. Меня научит Ровен Мэйфейр.
— О, просто потрясающе! — сказала Мона. — Оберон и Миравелль, лучше приведите в порядок свои зимние шубы.
Михаэль очнулся от тихого транса, в котором пребывал.
— Мона, дорогая, пожалуйста, постарайся поверить в чистосердечность наших намерений.
— Только потому, что это говоришь ты, дядя Михаэль, — сказала Мона.
— Вы не согласны, вы оба, — спросила Лоркин, глядя на Оберона и Миравелль, — что нам нужно прибежище? Мы не можем просто выйти в мир.
— Нет, нет, я не хочу выходить в мир, — сказала Миравелль.
Оберон надолго задумался, его фантастические веки опустились, потом поднялись.
— Конечно же, ты права. Где еще, если не здесь сможем мы изобрести контрацептив, который позволит нам совокупляться без того, чтобы тут же заделать еще одного? Бесспорно. Это блестяще. Очень хорошо.
В своей манере вяло и грациозно он пожал плечами.
— Но есть ли у нас деньги на счетах, которые, как ты говорила, тебе удалось пополнить? — спросил он.
— Отец оставил нам состояние, — сказала Лоркин. — Огромное состояние. Семья Мэйфейров все о нем разузнала. Теперь это не проблема. Не надо чувствовать себя кому-то обязанными. Мы совершенно свободны.
— Нет, никогда не чувствуйте себя обязанными, — мягко сказала Ровен.
— Вот и хорошо. Я вижу, эта дискуссия подошла к концу, — сказала Лоркин.
Она поднялась. Она взглянула на Ровен и что-то безмолвное пронеслось между ними, некий обмен приятием, конфиденциальностью и верой.
Оберон встал на ноги и взял за руку Миравелль.
— Пойдем, моя благословенная маленькая идиотка, — сказал он Миравелль, — мы отправимся ко мне в номер и продолжим смотреть "Властелина колец". Теперь они успели приготовить для нас конфеты из белого шоколада и холодное-холодное молоко.
— Ох, все так добры к нам, — сказала Миравелль, — Я вас всех люблю и хочу, чтобы вы это знали. И я так рада, что все плохие мужчины мертвы, а Родриго свалился с балкона. Это было самой главной удачей.
— Ну разве не прелестно она все разъяснила? — спросил Оберон насмешливо. — А если подумать, что мне придется выслушивать такое по восемнадцать часов в день… А как ты, Лоркин? Собираешься ли ты хорошенько пообщаться с братом и сестрой и затеять маленькую интеллектуальную дискуссию о своих научных изысканиях? Я просто свихнусь, если время от времени у меня не будет возможности поговорить с кем-нибудь, кто способен оперировать четырехсложными словами.
— Да, Оберон, — сказала она. — Я буду приходить к тебе чаще, чем ты, возможно, думаешь.
Она обошла стол и встала перед ним. Будто гора свалилась с его плеч, и он обнял Лоркин. Последовал пылкий поцелуй, и объятие медленно разомкнулось, их длинные изящные пальцы переплелись, чтобы разъединиться.
— Ах, я так счастлива, — сказала Миравелль. Она поцеловала Лоркин в щеку.
Оберон и Миравелль вышли.
Лоркин попрощалась со всей компанией формальными кивками, жестом предложила мужчинам вновь занять свои места, и тоже вышла из дверей.
В комнате повисла тишина.
Потом заговорила Ровен:
— У нее бесподобные способности, — сказала она.
— Понимаю, — отозвался я.
Больше никто не заговорил.
Какое-то время Мона сидела тихо, она все пыталась завладеть вниманием Ровен.
Потом очень мягко Мона сказала:
— Все кончено.
Ровен не ответила.
Мона встала, Квинн тоже. Наконец это сделал и я. Михаэль поднялся из вежливости, Ровен же осталась сидеть, задумчивая, отстраненная.
На какой-то миг складывалось впечатление, что Мона уйдет, так и не произнеся ни слова, но когда она уже подошла к дверям, она повернулась и сказала Ровен:
— Не думаю, что ты еще когда-нибудь меня увидишь.
— Понимаю, — сказала Ровен.
— Я люблю тебя, моя милая, — сказал Михаэль.
Мона остановилась, ее голова была опущена. Она не обернулась.
— Я никогда тебя не забуду, — сказала она.
Я был ошарашен. Совершенно сбит с толку.
Лицо Михаэля исказилось, будто его сильно ударили. Но он ничего не сказал.
— Прощайте, мои прекрасные смертные друзья, — сказал я. — Если я буду нужен, вы знаете, как меня найти.
Выражение лица Ровен, когда она обернулась, чтобы взглянуть на меня, невозможно описать словами.
И вот постепенно я все понял. Меня медленно осенило. Это напоминало озноб.
То, что нас связывало, прошло. Дело не только в том, что Мона решила уйти. У нас больше не было повода встречаться. Больше никакой мистики, чтобы оправдать нашу близость. Честь и достоинство, о которых я так уверенно говорил, требовали, чтобы мы прекратили вмешиваться в жизни друг друга, прекратили и дальше узнавать друг друга.
Нам больше не найти точек пересечения.
Талтосы были найдены, реабилитированы и будут в безопасности в Центре Мэйфейров. Речь Лоркин оказалась эпилогом.
Нам следовало расстаться.
Почему я не сумел это предвидеть? Не почувствовал неизбежную взаимосвязь событий? Мона знала прошлой ночью, и ночью предшествовавшей, когда на острове она смотрела на море.
Но я не знал. Совсем не знал.
Я развернулся и последовал за своими компаньонами.
Со священной горы Центра Мэйфейров мы спускались в сияющем лифте, мы прошли восхитительный вестибюль с вводящими в заблуждение современными скульптурами под античность и богато украшенным плиткой полом, мы вышли прочь, на теплый воздух.