– И что же мы будем делать?
– Ну... пить вместе кофе по утрам, беседовать. Есть лыжи... Разбудим Пенькова с утра пораньше, заставим его проложить лыжню... Я не буду тебя запирать. Делай, что хочешь. Ты ведь не убежишь?
– Нет, – мрачно сказала я.
– Ну, вот и отлично... – с облегчением вздохнул Денис. – Забудь обо всем, не думай, что будут говорить о тебе люди...
– А...
– Что?
– А ты...
– Ну что ты, Лис, я же не насильник какой-нибудь! Я не буду принуждать тебя, чтобы ты меня любила. Как хочешь. Я буду спать внизу и не стану приставать к тебе с ласками! Просто... просто не отвергай меня. Когда-нибудь я добьюсь твоего расположения и ты снова станешь относиться ко мне, как раньше. Я хочу, чтобы мы поженились. Но я не тороплю тебя! Я все сделаю для того, чтобы ты захотела этого. Милая Лис, я не злодей и не преступник, я просто очень люблю тебя.
Он говорил тихо, спокойно, с теми интонациями, с которыми обращаются обычно к раскапризничавшимся детям... В общем, я не осуждала его. Наверное, он действительно любит меня, раз пошел на такое безумство – он, такой холодный, сноб, противник всякой театральщины... У меня дурацкий характер – я сразу оправдываю и прощаю поступки других людей. Поэтому я не могла ненавидеть Дениса.
Единственный, кто был во всем виноват, – это я. Бедный Саша... Его я тоже не могла ни в чем упрекнуть – он поверил в мое предательство, но на его месте любой бы поверил! Я ненавидела только себя.
– Я тебе ничего не обещаю, – сказала я. – Если я согласилась пожить здесь до февраля, это еще не значит, что я хочу стать твоей женой. Я, может, вообще, не смогу потом быть рядом с тобой.
– Я понимаю, Лис. Просто дай мне шанс!
– Пожалуйста... – грустно усмехнулась я. – Бери.
Он засмеялся и прижал меня к себе сильнее. Кажется, он был даже готов заплакать. Впрочем, что за чушь – представить, что Денис плачет, было еще труднее, чем вообразить, что он всерьез готов ради меня умереть.
– Отстань, – сказала я. Он отпустил меня, замешкавшись лишь на мгновение. – Я устала...
– Ладно, Лис... Спокойной ночи, – обернулся он перед выходом, чтобы на одно лишнее мгновение задержать на мне взгляд. – Лис, я очень тебя люблю.
Я ничего не ответила.
Он ушел. Дверь действительно запирать не стал, как и обещал.
...Посреди ночи я вдруг проснулась, точно кто-то позвал меня.
Но в доме было тихо. Плыла полная луна за тонкими кружевными занавесками – наверное, ее свет разбудил меня. Я встала, босиком подошла к окну. Зимний лес. Как светло от снега!
Саша... Наверное, ему очень больно сейчас. Что он делает, о чем думает? Наверное, думает, какая я плохая, как гадко и жестоко с ним поступила. Нет, он сложнее, он тоньше. Он ничего не думает. Он просто сидит сейчас у какого-нибудь окна и тоже смотрит на луну. Он полон тоски, он хочет спросить меня, почему я с ним так поступила.
– Ей-богу, я не виновата, – пробормотала я. – Так получилось.
* * *
Илья Лаврентьевич очень мягко принялся уговаривать Андрея, и в беседе они провели довольно долгое время.
Лечащий врач, узнав про это, одобрил инициативу Самойленко, ибо с Андреем произошли изменения в лучшую сторону – он словно пробудился ото сна и теперь живо и с тоской принялся рассказывать о своем прошлом, прося последнего утешения.
Морфия, естественно, никто Андрею не дал, но у него превратилось в привычку разговаривать с Ильей Лаврентьевичем. Постепенно, исподволь, бывший подзащитный отца Андрея начал склонять молодого человека в сторону иного выхода.
– Разве только смерть вас может разлучить? Так сказать, развести по разные стороны барьера? – говорил он. – Наверняка должны быть другие способы распрощаться с Евдокией Кирилловной.
– Какие же? Других способов нет! Убить ее? Нет, не смогу... Я даже естественной смерти не могу ей желать, ибо люблю ее. Ненавижу и люблю! Что еще? Даже если уехать куда-нибудь в Южную Америку, в непролазные дебри Амазонии, где свирепствует жестокая лихорадка...
– А что, неплохой выход! – подхватывал Илья Лаврентьевич. – Хотя вовсе не обязательно в непролазные дебри, где лихорадка. В мире есть много куда более приличных мест, хотя и не менее удаленных! Да вот, пожалте, – поезжайте в Казань, у меня там шурин живет. Уж в Казани вы ни за что свою Евдокию Кирилловну не встретите...
– Нет! – отрывисто возражал Андрей. – Она и там может появиться.
– Господи, да каким же образом? Она ведь салонная барышня, утонченное существо, ей дорога в столицу, в Париж...
– Вы забываете, дорогой Илья Лаврентьевич, что Дуся – актриса. В Казани она вполне может появиться с летними гастролями. Да опять же, не в том дело! Вот, возьмите, например, это солнце... или луну!
– Очень хорошо, возьмем луну, – покорно соглашался Самойленко.
– Или ветер, что сегодня гуляет в нашем саду... Все одно. Что в этой части земли, что в другой... Можно уехать на другой конец света, где бананы и пальмы, но рано или поздно в лицо дунет тот же ветер, которым дышала она, над головой будет плыть луна, на которую в данный момент, быть может, смотрит она... Везде точки соприкосновения, везде ее присутствие!
– Да это поэзия!
– А я и есть поэт. Написал множество стихотворений в ее честь...
– Послушайте, голубчик, давайте еще что-нибудь придумаем, чтобы без ветра и без луны...
Они говорили много, долго и горячо, и в конце концов Андрей сам стал искать способ избавиться от наваждения, столь долго его терзавшего.
– Можно ли уйти, не уходя? – однажды сказал он Самойленко. – Можно. Нужна другая жизнь... Совсем, совсем другая! С другими людьми.
– Вот именно! – радостно согласился Илья Лаврентьевич. – Вам надо жениться на какой-нибудь милой девушке...
Андрей нахмурился – такая идея еще не приходила ему в голову. И в первый момент она показалась ему невозможной и даже невыносимой, но потом он как будто смирился с ней и даже нашел в ней какую-то прелесть.
– Пожалуй, действительно надо жениться. Я бы любил ее... Правда, связанный священными узами брака, я бы непременно любил свою жену! И профессию надо избрать какую-нибудь такую, чтобы нельзя мне было смотреть на других женщин, чтобы вспоминать о Дусе было преступлением...
Таких профессий Илья Лаврентьевич не знал, но, глядя на вдохновенное лицо своего молодого друга, понял, что у того есть некий план.
– Таня Ольшанская... – мечтательно пробормотал Андрей. – Я бы мог сделать ее счастливой. Господи, да я из своего несчастья могу сделать счастливым другого человека! И я перестал бы даже думать о Дусе, ибо думать о другой женщине, когда рядом преданная тебе жена, – преступление...