— Здоровеньки булы, — Салтычиха усмехнулся потом поморщился. — Шея болит — света белого, Вано, не вижу. Наверное, в машине продуло. Ехал, сигаретку смолил, думал, вот она, зараза, и… Сквозняк.
— Шарфом завяжи шерстяным. — Еще когда был жив отец, они перешли с Салтычихой на «ты» — «вы» в отношениях со своими тот, кажется, вообще не воспринимал. Однако знаки подобострастного уважения любил. И приходилось ломать голову, как бы в разговоре это самое «тыканье» не показалось ему нарочито фамильярным и вызывающим.
— Вот и говорю, Вано, ехал вчера из Звенигорода, — (там у Салтычихи был загородный дом, где жила его сестра с двумя дочерьми), — думал, размышлял… Про тебя, Вано, кстати, мысли мои были. Все прикидывал, кумекал… — Салтычиха кашлянул. Чжу Дэ накинул ему на плечи неизвестно откуда взявшийся в этом ресторанном кабинете банный халат. Салтычиха сейчас, как никогда, был похож на престарелого бульдога, которого душит слишком строгий ошейник.
— Обо мне думал-прикидывал, дядя Вася? Чем же я такое пристальное внимание заслужил? — нарочито небрежно осведомился Белогуров, уже зная, что ответит его собеседник.
— Ну-ка, Пекин, — Салтычиха звал китайца так по-домашнему, не утруждая себя тем, чтобы выговорить его настоящее имя, — поди скажи, чтоб пожрать нам чего-нибудь сюда принесли. И молока холодного пусть…
— Холодное сейчас тебе нельзя, — китаец скользнул к двери, — лучше чаю с медом, с айвой.
— Мне — только не чай — криво усмехнулся Белогуров.
— Обойдется он, — Салтычиха махнул китайцу, и тот скрылся за дверью. — Пьешь ты, Ваня, последнее время, как буденновский конь. Себя не бережешь. Глянь, глянь, кому говорю, в зеркало — морда серая, мешки под глазами. Сопьешься — никто ведь не пожалеет, кроме меня. С чего злоупотребляешь, — не пойму… Деньги, что ли, не знаешь уже куда девать?
Белогуров молчал.
— Мда-а… Тратишь много чересчур, — Салтычиха плотнее укутался в халат. — Квартира эта — скромнее не мог, что ль? Девчонка-пигалица… Ну, это не мои дела — тебе жить. Смотри только, как бы в историю не вляпаться… И эти два твоих… Ну, Егор парень дельный, а этот его дармоед-братец… Ведь ты и его, инвалида, содержишь?
— Я Егору плачу за…
— Дармоед в твоем доме живет, твой хлеб ест. — Он… Да Женька нужен нам.
— Для чего это? Он же придурок дефективный.
— Он.., он помогает Егору. И потом они так друг к другу привязаны…
— Альтруист ты, Вано, выходит, — Салтычиха прищурился, — Но и дурак. А дураку только в сказках — счастье. А я вот вчера думал про то, что кончать мне надо с тобой… Канитель.
Белокуров смотрел в пол.
— Дело твое бесперспективное. — Салтычиха изрекал все это тихо и печально, но неумолимо. — Сколько лет валандаешься, а пользы мне от тебя, Вано; никакой, так что…
— Что? — Белогуров вскинул голову.
— Все. Долги пора возвращать, Вано. Все, что должен заплатить за тот год и не уплатил, все, что за этот, и еще ссуда моя тебе на хату, плюс… Ну, посчитаем в общем. А галерею, богадельню эту твою, я на хрен закрываю. Если что продашь до августа — то ладно. А с осени?..
— Подожди.., дядя Вася, я.., я прошу тебя. — Белогуров даже встал — руки по швам, и стоял, как школьник у доски перед учителем, как первогодка призывник перед старшиной-людоедом. — Мы же только весной с тобой обсуждали…
— А сколько вещей ты продал с весны?
— Полотно Бакста.
— Одну штуку? — Салтычиха считал картины, как и тушки цыплят, и кожаные куртки, и коробки с парфюмерией, и обувь, исключительно на штуки.
— Ну, и эти вещи, НУ, ты знаешь, о чем я… — Последний заказ Павловский для тебя не исполнил.
«Откуда-то уже знает, — тоскливо подумал Белогуров. — Наверняка от этой сволочи — Павловского!» — Ну и? — Салтычиха глядел выжидательно снизу вверх — Ты сядь, Вано. Такие дела за столом делаются, в мягких креслах. На паскудных картинках эти твоих, хоть они и раритеты и денег стоят, капитала не наживешь. Торговля твоя для меня сейчас — убытки сплошные. Народу сейчас не до картинок ваших, не до ваз, не до тарелок щербатых с царскими вензелями — жратву да одежу вон покупают, а не Третьяковку твою… Тьфу им сейчас на Третьяковку-то… И эти ваша «Галерея Четырех» хромых и нищих у-бы-то-чна. Да ты и сам это знаешь. Так что я, пока не поздно, из проигрышной этой лотереи намерен выйти. И незамедлительно, так что…
— Но я сделку заключил! Два месяца назад. Вещь на заказ. Мне уже уплатили половину суммы, я… Если ты сейчас заставишь меня все свернуть, если выбросишь с Гранатового — вся договоренность сорвется и… — Белогуров снова сел. Салтычиха обратил внимание, как он судорожно стиснул худые пальцы они дрожали.
— Почему я ничего не знаю? — хмуро спросил он. — Что за вещь?
— Амулет… Начало двадцатого века. Редчайшее изделие… Амулет… Тсантса. Это по нашим прежним каналам из Сингапура… Один уже привезли. И заказали второй. Такой же. Я звонил в агентство Табаяки в Гонконге, уже о комиссионных договорился, — Белогуров говорил быстро, страстно. — Если сейчас ты заставишь меня закрыть дело, то… Все насмарку пойдет. А цена за эту вещь…
— Сколько? — коротко спросил Салтычиха.
— Сто. И за вторую — столько же. Салтычиха присвистнул.
— Из носорожьего рога амулет, что ль? — хмыкнул он. — Колдовать, что ль, кто за такие бабки намылился.., не иначе как импотент какой раскошелился, носорожье-то как раз для этого дела… Из Сингапура, говоришь?
— Место изготовления — Малайзия, начало двадцатого века, приблизительно шестнадцатый — двадцатый годы. Редчайшее изделие. Но это не рог носорога.
— Единорога, значит, — Салтычиха колебался. — Сто кусков, мать честная… Ну, ты больше моего в этих раритетах сечешь… Говоришь, значит, стоящая вещь?
— Очень редкая. На мировых аукционах ее цена колеблется в зависимости от качества выделки и материала от ста тысяч до полумиллиона. — Белогуров сейчас смотрел в окно — рукой отодвинул пыльные гардины: на небе полыхал самый прекрасный из когда-либо виденных им летних закатов. Небо переливалось всеми цветами радуги от фиолетового до золотисто-алого и от розового до нежно-салатового.
— А кто платит? Кто заказывает? — Салтычиха все еще щурился: он верил и не верил собеседнику. И правда, чудно: дела в галерее на ладан дышат, одни убытки сплошные, ни одной картины не продано с марта, а тут — такая сделка…
— Михайленко. Сын.
Услыхав фамилию заказчика, Салтычиха и сам тяжело поднялся, подошел к окну, еще дальше отодвинул гардины.
— Видел его я тут как-то в одном гадюшнике, — тихо сообщил он. — Ходить-то после того раза он теперь вряд ли будет, и протезы там не к чему присобачить даже, на коляске везли… И на морду без слез не взглянешь. Не врешь ты. Точно, вернулся он из этой своей Швейцарии, отвалялся по больницам-то, домой пацана потянуло… Только он ведь того, — Салтычиха постучал пальцем по виску. — Слухи… Говорят, сдвиг у него — хоть и лечили его там… Да с такого дела сдвинешься… Сто кусков, говоришь, дает? каждую штуку?