— А вы что, с грузом планируете ехать? И с большим?
— Черт возьми, в этом все и сложности! Это же экспедиция по следам похода казачьей сотни. Имущество экспедиции не в счет, все это мы уладим. Но, простите, какой же казак без коня?
— Лошади? Вы хотите взять туда с собой лошадей?! — опешил Мещерский.
Скуратов развел руками: ну так!
— Ничего себе — планы, — усмехнулся Мещерский. — Даже не знаю, что вам и сказать. Предложение, конечно, заманчивое, заняться всем этим, но... Извините, Алексей Владимирович, а вы сами тоже планируете ехать? И тоже намерены путешествовать по горам Курдистана и Аравийской пустыне на казачьем коне?
Скуратов достал из кармана пиджака сигареты, предложил Мещерскому, прикурил.
— У нас неплохая конюшня, приезжайте взглянуть, — сказал он. — Конечно, меня сейчас не всякий рысак выдержит, — он хлопнул себя по животу. — Но в седле я еще держусь крепко. И потом, — внезапно он стал серьезным, даже торжественным. — У моих товарищей есть чисто личные поводы относиться к этому предприятию с огромным энтузиазмом и ответственностью. Среди них есть те, чьи предки как раз и принимали участие в том историческом рейде к Тигру и Евфрату. Здешний музей помог нам с материалами. Да и наши в семейных архивах покопались. Кое-что мы из-за границы получили через архив Добровольческой армии при Йельском университете. Круг Терского казачьего войска нас на своем съезде поддержал. Одним словом — дело за малым.
— Тут, в музее, может быть, какие-то фотографии имеются? Интересно было бы взглянуть.
— Нет, снимков никто не делал. Сами понимаете, 1915-й, техника на грани фантастики — аэропланы и дирижабли. К тому же этот военный рейд был секретной миссией. И, как я успел заметить, здешний музей на гораздо более древние экспонаты ориентирован. Тут за стеной три зала. Любопытные вещи есть, редкие.
Вот так впервые Мещерский услышал об этом. Сейчас он вспомнил совершенно точно: о музейных залах за стеной кабинета, где был накрыт скромный фуршет, ему сообщил именно Скуратов.
А потом было... Итак, что же произошло потом? Они продолжали разговаривать, вышли в вестибюль.
Мещерский напряженно вспоминал: все последующие события укладывались в крайне малый промежуток времени.
Как он попал в музей? Зачем его туда понесло? Ведь Кравченко (он снова откуда-то появился) предупредил, что «Черногоров (это был их прежний однокурсник, отвечавший за организацию застолья в ресторане) уже подъехал и все собираются на автостоянке института катить на Воробьевы».
«Зачем я пошел в зал?» — спросил сам себя Мещерский и вдруг отчетливо вспомнил, что уже задавал этот вопрос вчера в присутствии Кати. А она еще фыркнула в ответ насмешливо: «Ну, чтобы ты, Сереженька, услыхав, что где-то есть археологические древности, прошел мимо, не сунув туда свой любопытный нос? Да в жизни такого не случится!»
Да, в институтский музей его погнало чистейшее любопытство. В сборах на Воробьевку возникла какая-то заминка — кого-то еще ждали, и он решил: пока все тут сватаются, успею взглянуть, благо и подниматься-то никуда не нужно — музей на первом этаже.
Он отделился от компании, прошел направо по коридору. Да, столкнулся там с каким-то типом, возможно, сотрудником института. Тот стоял в коридоре, недовольно прислушиваясь к гомону собравшихся в вестибюле. А затем... Затем я вошел в зал, вспомнил Мещерский. И там работало видео. Точнее, это было во втором зале. Там была подставка с видеодвойкой и рядом лежала целая стопка видеокассет.
Мещерский миновал и этот зал, заглянул в следующий и вот там-то... Зал тонул в полумраке. Все стены были заняты застекленными стендами и фрагментами гипсовых и гранитных барельефов. Странные фантастические фигуры смотрели на него из сумрака. А в воздухе витал какой-то едва уловимый аромат — терпкий, душный. В дальнем конце зала был освещен только один стенд. Мещерский приблизился и увидел на нем золотые украшения: браслет, кольца, закрученные спиралью, цветок из золота, инкрустированный бирюзой. Вещи были грубыми и очень древними. В бликах электрического света золото выглядело тусклым, словно тысячи лет пролежало в земле.
А когда Мещерский вернулся во второй зал...
Сейчас у себя в кабинете Сергей вспоминал, что он увидел и что почувствовал, увидев это. Телевизор по-прежнему работал. И рядом на подставке по-прежнему лежала стопка видеокассет без чехлов. На экране демонстрировался безжизненный, почти марсианский пейзаж: сожженная солнцем буро-красная пустыня, выкрошенные ветром обломки скал. Словно гнилые зубы. Вот подул ветер, собрал облачко песчаной пыли и закрутил ее крохотным смерчем. Затем по экрану зарябили помехи, как бывает при окончании одной записи.
Мещерский хотел было уже уходить, как запись неожиданно возобновилась. Но кадры пошли уже иные: из сумрака крупным планом выступило белое пятно. Человеческое лицо. Мещерский замер. Лицо незнакомца было обезображено, искажено мукой и болью. Из разбитых губ по подбородку сочилась кровь. Нос тоже был разбит, точно несчастный получил страшный удар прикладом, подкованным каблуком, палкой, раздробившей ему носовой хрящ.
Человек стонал и скулил, но стоны были невнятны, слов невозможно было разобрать. Потом он вдруг судорожно задергался и дико закричал. Камера дрогнула и быстро отъехала в сторону. Темнота. Мещерский приник к экрану. Того, кто снимал, не было видно. Он слышал лишь чье-то едва различимое дыхание, записавшееся через микрофон. Да чьи-то тяжелые неторопливые шаги. Камера снова вернулась — крупным планом на лицо избитого незнакомца. Он, видимо, либо сидел, либо стоял на коленях. Глаза его вдруг расширились от ужаса — камера заметалась, словно тот, кто держал ее в одной руке, что-то делал — то ли нагибался, то ли...
Мещерский видел кусок стены, лампочку. Изображение выровнялось. И на Мещерского снова глянуло искаженное ужасом лицо незнакомца. Теперь он словно видел перед собой нечто жуткое, жуткое до боли, до судорог.
Какой вопль! Хоть и приглушенный некачественной или намеренно пониженной записью, но... Мещерского прошиб холодный пот. И — глухой хлопок. Голова незнакомца неестественно дернулась — дернулось и изображение: снова в мгновенном калейдоскопе фрагмент стены, лампочка, пол, чьи-то ноги, обутые в ботинки, залитый чем-то черным пол, потом... На кадре был пол, покрытый линолеумом. А из звуков слышны были глухие удар, хруст и — запись оборвалась. По экрану замельтешили трескучие помехи. Мещерский попятился к двери.
Сейчас, утром, прокручивая все это в памяти снова и снова, как нескончаемое кино, он казнил себя нещадно: да, повел себя безобразно, как последний кретин и паникер. Он вспомнил лица сокурсников, когда он, ворвавшись в вестибюль, не помня себя от испуга и волнения, начал кричать, чтобы немедленно вызывали милицию, что он только что видел убийство...
Был форменный переполох — прибежала охрана здания, сотрудники института и музея. Кто-то кинулся было звонить заместителю директора, только что отбывшему вместе с почтенным юбиляром на банкет. Мещерский помнил растерянного Кравченко, встревоженного, недоумевающего Ворона, своих бывших однокашников — они окружили его. «Да что случилось? Ты что, белены объелся? Что стряслось? Да где ты это видел? Здесь, сейчас?! Не может быть!» И вся эта неразбериха продолжалась — сколько? В подобные моменты времени не замечаешь. Мещерский объяснял, кричал до хрипоты, потащил всех — приятелей, охрану, сотрудников института в зал. Прошло, наверное, не более пяти минут, но...