— Овал… я вижу его… различаю… это живое существо. Насекомое. Что-то вроде скорпиона. Игольчатое членистое брюхо… Жало поднято кверху. И я…
— Сосредоточьтесь.
— Панцирь, лапки насекомого… Отчетливо вижу, близко… Теперь это не лапки… руки. Человеческие руки — шесть пар рук. Членистое брюхо с жалом… Клешни насекомого и… и лицо. Человеческое. Женское. Это… ее лицо. Она смотрит на меня. А я…
— КАК ТЫ ХОЧЕШЬ С НЕЙ ПОСТУПИТЬ?
— Я подхожу. Медленно. На мне ботинки на толстой подошве. Я чувствую себя в безопасности: она не ужалит меня. Она не доберется… Даже если очень захочет, не доберется никогда… — Мужской голос на секунду умолк, затем прозвучал снова — глуше, тише. — Я подхожу ближе. Она смотрит на меня. Шесть пар рук — она ручит ими… Приподнимает клешни, угрожает… А я заношу над ней ногу и… Я ДАВЛЮ ЕЕ. Слышу, как хрустят кости… я уничтожаю… уничтожаю Эту ядовитую гадину, эту суку… Я истребляю ее, растираю ее в пыль, уничтожаю… Я… я обожаю ее, я люблю ее, я не могу без нее жить!! — Послышался какой-то всхлип. Потом — мертвая тишина в комнате. И вот снова тот голос — теперь он как-то странно дрожал, словно обладатель его с трудом справлялся с обуревавшими его чувствами: — Когда же, когда это закончится?! Когда же эта мука оставит меня? Когда?!
— Есть лишь один рецепт от этого — время. — Женский голос звучал теперь холодно, бесстрастно. Так в сказке Андерсена, наверно, говорила Снежная королева. — Почему вы так не хотите с этим примириться?
— С чем? С чем я должен примириться?
— С тем, что боль — это всего лишь одна из форм любви. Для вас примирение с этой мыслью — наилучший выход.
— Я не хочу. Мне этого не нужно! Мне нужно НЕ ЭТО, поймите! Я хочу освободиться от этой невыносимой муки. Какого еще беса вы во мне тешите?
— Я бужу вас. И вы обязаны проснуться. Когда вы проснетесь, все сразу встанет на свои места. Для вас.
— Я что, живу в перевернутом, искаженном мире?
— Боль — это телесная радость. Для вас. Не для них. Только для вас. А любовь — это… Есть два лика любви. И вам это известно. Два ее цвета. Вы их знаете?
Мужской голос не отвечал.
— ВЫ ИХ ЗНАЕТЕ? (Катя вздрогнула в своем убежище.)
— Да, знаю. — Мужской голос звучал теперь без прежнего надрыва, снова спокойно, даже как-то безжизненно.
— Цвет вожей любви— какой он?
— Красный.
«Кумачовый», — подумала Катя, но холодок пробежал по ее спине. Ей было совершенно не до смеха, и не только от боязни, что ее засекут подслушивающей под окнами соседей.
— И ты… ты знаешь, какова любовь?
— И знаю, какова любовь. — Голос мужчины перешел в невнятное хриплое бормотание. Он теперь словно бы читал заклинание или вызубренные наизусть строфы стихотворения. Читал без всякого выражения, как автомат, быстро нанизывая слово за словом, как бусины, на леску: — Когда любовники возлягут… среди цветов… вкусить плодов ее и ягод… то это не всегда любовь. Любви ты имя не порочь… Она вся белая от гнева. Железную ломает Деву, отбрасывает кукол прочь… И гонит властною рукою…
— ЧТО ЕСТЬ ДЕВА? — Женский голос походил на шипение дырявого шланга.
— СНАРЯД МУЧЕНИЙ.
— ЧТО ЕСТЬ ДЕВА?!
— Железный ящик, утыканный гвоздями.
— ЧТО ДЕЛАЕШЬ ТЫ?
— Вхожу в него, плотно закрываю крышку. Она давит на меня. Гвозди протыкают мою кожу, рвут ее, жалят меня, пьют мою кровь… Все красное кругом… Я ничего уже не вижу. Я истекаю… Я содрогаюсь… Люблю… люблю… Море любви…
— Что есть любовь?
— Пытка.
— Какой лик любви выбираешь ты для себя?
Было так тихо, что Катя испугалась: они услышат ее дыхание. Вдруг послышались сдавленные рыдания. Катя вся обратилась в слух, сердце ее тревожно билось.
— Я… я не хочу… не моту… — рыдал тот, кто находился с женщиной в комнате. — Я не могу так больше… У меня нет сил… Я хочу забыть, выздороветь… Я погибаю… ПОГИБАЮ!..
Из сада донеслись громкие, возбужденные голоса. Катя вздрогнула. Александра Модестовна — ее голос: «Где ты пропадал, что случилось?» В комнате их тоже услышали — окно захлопнулось. Катя, сжавшись в комок, нырнула в заросли жасмина: пора убираться отсюда, иначе… Что, черт возьми, Юлия Павловна делала с Владимиром? Вообще, что туг происходит? Что за странный, если не сказать жуткий, сеанс?
Она поспешила к заветной дыре в заборе. Снова, проклиная горький хлеб шпиона и соглядатая, протиснулась ползком. Шум в саду Чебукиани был слышен даже отсюда: Сорокин, видимо, вернулся из города, с допроса. Странно, что он сразу после этого ринулся к своей сердобольной соседке… Катя прислушалась — голоса стихали. Ясно, Никита решил допросить брата погибшей вполне официально, даже, наверное, и припугнул, авось поплывет сразу… Ей вдруг захотелось, чтобы Никита был здесь, причем сию же секунду! Слышал бы он сам эти рыдания!
Но она понимала, что с Колосовым они теперь будут видеться редко, даже если дела его и приведут в Май-Гору. Если же начальник отдела убийств слишком зачастит на дачу Картвели, то прости-прощай вся их с Ниной доморощенная конспирация.
— Катя попыталась разглядеть соседний дом за стеной зарослей. Нет, пустое занятие, ничего не видно. В ЭТОМ ДОМЕ ОТРАВИЛИ ЧЕЛОВЕКА… Отчего-то теперь она даже и не сомневалась в том, что Валерия Сорокина выпила тот яд не сама и не по ошибке « кто-то помог ей, кто-то из…
В этом доме обитал странный ребенок. В этом доме женский голос зло и неумолимо убеждал, что ЛЮБОВЬ ЕСТЬ ПЫТКА. И в этом же доме давился слезками взрослый мужчина, красивей которого Катя еще не встречала в жизни.
Что же такое происходило в ЭТОМ ДОМЕ за зеленой, непроницаемой стеной кустов?
- Где он?
— В соседнем кабинете. Переписывает заявление. Пока не перепишет — оттуда не выйдет.
— С какой стати?!
Собеседник Колосова только пожал плечами: жест сей мог означать: что за глупые; вопросы вы мне задаете, коллега? И вообще, кто отвечает за операцию веред руководством — вы или я?
Собеседник Колосова Геннадий Обухов курировал эту операцию от РУБОП. А к представителям этой структуры Колосов всегда относился весьма скептически. Впрочем, Обухов — холеный насмешливый красавец-брюнет, к тому же колосовский ровесник, преотлично это знал. И платил начальнику отдела убийств той же монетой. В управлении всем было известно: Обухов и Колосов ладят сложно — у обоих явное стремление к лидерству и характер не сахар. Лучше их не сталкивать лбами и не подключать одновременно к одному и тому же делу, потому что из такого спортивного перетягивания каната все равно получится мало толку.
— И с какой же это стати Модин уже переписывает свое заявление? — осведомился Колосов, по-хозяйски усаживаясь на край обуховского стола, на котором (как это принято у оперов, мнящих себя корифеями сыска) сроду не водилось ни одной бумаги, одна пустынная полированная поверхность. Обухов царским жестом придвинул пепельницу коллеге.