— Шура, она не игрушка на час. И не испанка из стихотворения Лорки.
— Я ж говорю: женился бы на ней хоть завтра. — Он чиркнул спичкой, снова закурил. — Я такую, может, всю жизнь искал, как она. Я ей говорю — а она смеется надо мной.
— А что ей делать прикажешь? Плакать? Она и так плачет, все ночи не спит. — Катя горячилась и говорила весьма непоследовательно. — Нина замужем и ждет ребенка. А ты мужчина или кто? Если любишь ее — решать тебе, — она откинулась на подголовник. — Только вот что я тебе скажу, Шура, ты запомни это, пожалуйста. Если ее еще и ты обманешь, то это будет для нее… в общем, думай сам.
Кузнецов повернул ключ зажигания, завел мотор. Швырнул недокуренную сигарету в окно. Через пять минут они уже тормозили у калитки дачи Картвели.
Описывать встречу с насмерть встревоженной долгим отсутствием подруги Ниной можно было в самых черных или, наоборот, в самых суматошных, радужных красках. Но Катя была слишком была вымотана и пьяна, чтобы это делать. Кузнецов по-мужски лаконично подвел итог всем этим Нининым бесконечным «Что случилось?», «Где они?», «Где ты была?», «Я ума схожу от беспокойства!».
— Не шуми, Нин, — сказал он веско. — Всех перебудишь! Я ж привез тебе ее, твою подружку ненаглядную. Ну и ладно. Завтра утром все тебе расскажет.
А Катя лишь слабо отмахивалась: потом, Ниночка, потом… Ее малость штормило — коленки все еще дрожали, голова от водки кружилась. Доползти бы только до крылечка родного.
— Оставь ты ее, завтра все узнаешь, — донесся до Кати голос Кузнецова. — Пусть спать идет. А ты… — Он кашлянул, а потом голос его зазвучал по-иному — глуше, мягче:— Нина, подойди ко мне, пожалуйста. Слышишь? Пожалуйста… Иди ко мне. Я прошу.
На крыльце Катя все же оглянулась. Пара у калитки в свете фар. И этот поцелуй под безлунным сумрачным небом. Кузнецов, видимо, что-то там для себя уже решил. Что ж, пусть эта сумасшедшая ночь заканчивается лучше поцелуями, чем…
Кате вспомнился Смирнов, скорчившийся на земле, царапающий траву в припадке удушья, сотрясающего его полное тело, как студень. Нет, пусть лучше все это закончится вот так — Нинкой и влюбленным Кузнецовым, чем этой ведьмой на Май-горе, подумала Катя. Хотя бы для того, чтобы потом это было не так страшно и противно вспоминать.
Колосову тоже смертельно хотелось спать. Глядя на себя в зеркало, он с трудом удерживался от жесточайшей самокритики. Если дела пойдут так и дальше, он все больше и больше начнет смахивать на водевильного сыщика из дешевых детективов, этакого «майора из МУРа» или, на худой конец, «полковника с Житной», который не спит месяцами, не ест, не отгуливает годами отпуска, не целуется с девицами и красивыми вдовами, глаз не кажет в отчий дом, а с маниакальным упорством днями и ночами, в зной, град, снег, лютый мороз все служит и служит святому делу охраны общественного порядка — раскрывает, раскрывает, но, увы, до самой последней книжной страницы так и не раскроет суперкрутое и жуткое «общественно опасное противозаконное деяние».
БОЖЕ МИЛОСТИВЫЙ, КАК ЖЕ ОХОТА СПАТЬ! Колосов созерцал себя в тусклое зеркальце главковского туалета. И на кой черт он только явился сегодня на работу? Все равно ведь в таком позорном сонном виде делать ничего невозможно. Он с горькой нежностью погладил себя по небритой щеке. Двойник в зеркале жалостливо скопировал жест. Эх ты, бедолага, ну спи… Как это там Высоцкий пел про Химки и Мед— ведки?
Но голова была набита как ватой. И немудрено: они с Модиным проговорили всю ночь и выкурили, наверное, целый вагон сигарет. К шести утра малость прибалдевший от обилия информации, сигаретного дыма и пары-тройки пропущенных за беседой рюмок дорогого коньяка (дешевого у Модина, естественно, не водилось), Колосов отвез клевавшего носом конфидента в аэропорт. Самолет Модина вылетал в 7.30.
В главке на оперативке у шефа Колосов уселся так, чтобы с начальственного кресла видно было его как можно меньше: в уютнейший уголок за гигантскими напольными часами переходившими по наследству с незапамятных, еще довоенных времен к каждому новому владельцу кабинета начальника Управления уголовного розыска. Стыд и позор, конечно, вот так кемарить на совещании, где с коллег щедро снимали стружку и толковали о глобальнейших вопросах стабилизации криминогенной ситуации в регионе, но… Но Колосов был не кремень, а всего лишь человек. И, как всякий человек, слаб.
К тому же глаза его просто сами собой закрывались. И в родном кабинете на первом этаже продолжалась та же мука. Страшно даже было подумать о том, что вот сейчас зазвонит телефон, заглянет сослуживец с каким-нибудь рапортом или справкой и надо будет снова что-то кому-то объяснять, давать ЦУ, куда-то ехать, одним словом… Звонить, например, в РУБОП — вот на численнике как раз перекидном это отмечено: звонить всезнайке Обухову, контролировать исполнение… переданного параллельной структуре на исполнение запроса об установлении…
— Эт-то что еще за фокусы? Па-адъем! Смир-р-р-на-а!
От этого генеральского рыка звякнула и с грохотом обвалилась фрамуга на окне. В кабинете сразу стало свежо. И к этой утренней свежести примешался аромат заковыристой, туалетной воды или духов. Колосов кое-как привел в порядок мысли, разлепил веки. Ба, Гена Обухов на пороге — легок на помине! При полном параде, в галстуке, начищенных щегольских ботинках, и улыбка, насмешливая и покровительственная, — все тридцать два зуба напоказ. Однако откуда у этого стиляги такой великолепный начальственный бас?
— Не спи — замерзнешь. Салют, компендаторе. — Обухов плюхнулся на стул перед Колосовым. — Что, веселенькую ночку провел?
— Угу. — Колосов слабо кивнул, потянул носом: благоухание, лепота! — «Юнкерский»? — вяло спросил он Обухова. — Ну, одеколончик? Я рекламу слыхал, тезка мой Михалков рапортовал — мороз, дескать, рождественский, лошадиный пот, рюмашка водки… — Он мечтательно зажмурился. Он был сейчас такой слабый, ленивый, такой сонный и добрый, что любил, казалось, весь мир без купюр. Любил даже этого вот охальника Генку, который громыхал как иерихонская труба, и благоухал, как клумба.
. — Прочисти мозги, — скомандовал Обухов деловито. — Я и так ради этой вашей ерунды на час все мероприятия по «Альбатросу» сдвинул.
— «Альбатросу»? А, это, — Никита смутно припоминал дела давно минувши дней: ТОО по производству мясных консервов, лотки фарша и того, пристегнутого наручниками фраера…
— Прочисти мозги, — Повторил Обухов. — На вот, любуйся, — он придвинул по столу К Колосову сколотую скрепкой пачку документов — распечаток компьютера. — Это все по той ерунде, которую ты, заручившись поддержкой самого, спихнул на исполнение моим орлам. Данные, как в вашем запросе было указано, на Олега Смирнова и прочую твою гоп-компанию. Господи, Никита, каким вы тут бредом начали заниматься! Если бы не указание самого (так лаконично Обухов именовал высокое начальство), хрен бы ты у меня такой информации дождался. — Он встал и направился к двери. Такой занятой, такой наглаженный, такой ароматный, как пасхальный розан…