Гущин молча смотрел на тело, потом оглянулся по сторонам – отдел «Тысяча мелочей».
И Катя поняла, что он ищет.
– Федор Матвеевич, тут нет зеркал, нет примерочных.
– В мужском отделе есть, давай смотреть.
Он прошел в соседний отдел, отодвигая шторы кабинок, Катя следовала за ним по пятам.
Одна примерочная, вторая, третья, четвертая… К чему их столько, когда здесь пусто, когда тут никто ничего не покупает, все лишь умирают тут…
– Нет. Ничего нет. Никаких посланий, – Гущин смотрел в последнее зеркало последней по счету примерочной.
– Может, оттого, что у него в этот раз не оказалось губной помады? – тихо сказала Катя.
– Или не считает нужным повторяться.
– С ней… с уборщицей, все точно так же, как и тогда? Вы про булавки не говорили.
Гущин ослабил галстук.
– Иногда помнишь и знаешь, но не веришь до конца, что это было, – ответил он. – И что это повторится, придет, догонит тебя… догонит… С ней все точно так же, как и тогда. В тот раз там тоже была уйма иголок – эксперты, как мне рассказывали, потом на вскрытии их удалять замучились.
– Но все же кое-что по-другому, как я успела заметить, – сказала Катя.
Он посмотрел на нее вопросительно.
– Отдел «Тысяча мелочей» сейчас в другом месте, – Катя показала наверх. – Сами же говорили, что тогда он располагался на четвертом этаже.
Солнце ужалило, как оса. Феликс Комаровский прикрыл ладонью враз обгоревшую кожу на шее. Отчего это его кожа такая нежная – чуть что, сразу на ней все высыпает – волдыри, прыщи, крапивница? Кто это сказал, кажется, незабвенная Искра… дряхлая Кассандра: «Это все дурная кровь».
Отчего это у него кровь дурная?
Хотелось спрятаться в тень – вон туда, где орешник так густо разросся. С прудов доносился гомон и смех, всплески и крики. Вот сейчас он дойдет до конца тропинки, и откроются пруды.
Кузьминский парк – сюда в жару устремляются горожане, чтобы провести день на природе. И хотя купаться в Кузьминских прудах категорически запрещено, в такой зной никто не обращает внимания ни на какие таблички с запретами.
Ну вот и пруды… Пляж похож на лежбище. Полуголые тела, прокопченные солнцем.
А ему, Феликсу, загорать нельзя. Отчего все же старуха сказала, что виновата «дурная кровь»? Много она всего болтает…
Феликс огляделся – вот тут, на пригорке, в тени больших парковых лип и дубов. Он сел на траву. Белые джинсы станут зелеными, тетке Еве потом отстирывать их в машинке.
Как она радовалась, когда они купили и втиснули на крохотную кухню новую стиральную машину…
И новый холодильник…
А с новой квартирой все, все пошло прахом…
Посреди пруда качалась резиновая надувная лодка. Феликсу внезапно так захотелось искупаться…
Скинуть с себя сейчас все, весь груз… смыть… и пот, и эту странную, совсем не утреннюю усталость, и… и все остальное тоже смыть, забыть хотя бы на несколько минут.
Он моментально разделся и в одних плавках двинулся к воде.
Пляж под ногами оказался не таким привлекательным, как издалека, – везде мусор, бутылки, обертки.
А вода – цвета горячего шоколада, взбаламученная у самого берега илистая жижа.
Но он все равно не побрезговал этой грязью, потому что там, дальше, на середине Кузьминского пруда, вода казалась чище, и только ради этого стоило плыть туда… туда…
Поплыл, неумело и часто загребая руками, стараясь держать рот закрытым.
Вода, солнце…
И ничего больше…
Вода, солнце… В это утро, в это летнее утро…
Искупавшись, он вылез на берег, собрал свою одежду и в мокрых плавках направился в глубь леса.
Надо снять с себя мокрое и надеть джинсы. А то можно, как говорит тетя Ева, застудить почки и вообще все, все, все…
Из кустов послышался смех, там обнималась парочка, и Феликс взял резко влево. Вот сюда, он раздвинул руками ветки, тут его никто не увидит.
Его окружали деревья – сплошная стена Кузьминского парка. И внезапно…
Он остановился, прижал руку ко лбу.
Солнце сквозь листву…
Изумрудный свет…
Цвет багряный, осенний…
Палые листья шуршат под ногами.
Он оглянулся по сторонам – деревья окружали его, как солдаты. А впереди открывалась маленькая прогалина, где трава и папоротник буйно разрослись.
Заброшенный, укромный уголок Кузьминского парка, сюда никто не ходил много лет.
Феликс прошел вперед. Вот сейчас… сейчас… то самое место… или ему все лишь почудилось, показалось, приснилось?
То самое место…
Деревья, прогалина и что-то, полное воды, но не пруд, пруд в стороне, вот уже и крики не слышны… Овраг, промоина с глинистыми обрывистыми краями.
Он прошел вперед, раздвигая руками папоротник и осоку, – только бы не споткнуться и не свалиться туда… вниз…
Но прогалина в Кузьминском парке была ровной, как стол, заросшей, захламленной, но ровной.
Никаких промоин и оврагов, никаких ям…
Лесная земля, пропеченная солнцем.
Феликс прислонился к нагретому стволу – все обман, иллюзия.
Он снова ошибся – здесь и сейчас.
И, возможно, ошибся тогда… Но он видел так ясно!
– Задушена, как и предыдущая жертва. Ярко выраженная странгуляционная борозда на шее под подбородком. И опять нападение произошло сзади.
Катя слушала, что говорят эксперты, работавшие с телом.
– Мне нужен анализ всего, что у нее под ногтями, – сказал полковник Елистратов. – И насчет микрочастиц… пусть нам пока не с чем сравнить, но хотя бы проверим тождество с первым случаем.
«Хорошо бы тождество это самое с теми, прежними, случаями проверить, – подумала Катя. – Но как это сделать, если дела… уголовного дела нигде нет! МУР отыскать не может».
– Он изувечил ей лицо… – сказал полковник Гущин. – Это посмертные повреждения?
– Без сомнения, – эксперт очень осторожно пинцетом извлек булавку из губы уборщицы Гюльнар.
Словно занозу, острый шип… У Кати потемнело в глазах, она отвернулась. Сколько там этих заноз, этих шипов на ее лице…
– Следов крови практически нет, – эксперт осмотрел острие. – На коже только след укола…
– Он прилагал силу? – спросил Гущин.
Он… И опять все дело в интонации!