— Не хватало еще, чтобы из-за этой квартиры нас теперь таскали по милициям!
Какой все же неприятный сейчас у мамы голос. Оля даже вздрогнула. А обычно она такая «душечка», особенно с чужими: добрый день, какая чудная погода! А дома…
— Еще дойдет до того, что они заинтересуются твоей фирмой и начнут проверять банк!
— Да их не банк интересует! Они расследуют убийство!
Голос отца тоже неприятный. Злой, чужой. Еще, пожалуй, ударит маму. Оля снова убавила звук в телевизоре.
— Совсем хорошо! Ну, совсем отлично! — мама выходила из себя. — Нас уже в убийство впутывают по твоей милости! А все из-за того, что ты хотел делать по-своему. Все из-за того, что ты просто помешался на этом доме. Думаешь, я не знаю, почему ты так стремишься жить тут? Думаешь, я дура совсем, ничего не знаю?
— Женя, прекрати!
— Я все знаю, дорогой: что, воспоминания спать не дают? — голос мамы теперь был язвительным. — Ностальгия сердца? Помнишь и любишь этот дом, потому что тут она жила, эта твоя… А ты лучше вспомни, Стасик, как тебя пинком под зад выставил отсюда, из этого дома, ее папа-начальничек! Выставил, выбросил, потому что кто ты тогда был? Вспомни, кто — лимита приезжая, студент-недоучка, голый, нищий. Что же она, эта твоя незабвенная любовь, тогда-то с тобой не осталась, а? Как же, нужен ты ей был тогда такой. У нее получше, у этой твоей сучки крашеной, были!
— Я тебе сказал: замолчи сейчас же!
Оля съежилась. Так папа никогда раньше не кричал. Так ведь у него горло разорвется.
— Что, правду слушать не хочешь? — мама, казалось, была ничуть не напугана. — А мне, мне, Стас, думаешь, легко все это видеть? Как приехали сюда — ты сам не свой. Все думаешь, молчишь… Я знаю, о ком ты думаешь! Ее вспоминаешь, как вы тут с ней… Молодые были, любили… А я… Может, ты с ней снова сошелся? Может, и меня бросишь с детьми? Я — что, я, конечно, пройденный этап, прочитанная книга, мне сорок. Со мной можно уже завязывать, да? Выжал меня, как лимон, высосал, а теперь давай, бросай. Давай! Думаешь, удерживать стану, цепляться? — Мама то ли смеялась, то ли рыдала за стеной. — Только вот что я тебе скажу, дорогой, — просчитаешься! Она, эта сучка-то твоя, даже старше меня… И если вы встречаетесь…
— Да не встречаемся мы! Я ее уже сколько лет не видел, я даже не знаю, куда она отсюда переехала…
— А ты ведь надеялся, — мама всхлипывала. — Справки наводил, да? Когда квартиры покупал, все надеялся, что… Эх ты! Меня сюда с детьми притащил, чтобы я мучилась, а ты гордость свою раненую тешил — вот, мол, когда-то меня отсюда выгнали, женишка, в прописке отказали, а теперь я тут — хозяин. Домовладелец хренов…
— Женя, ради бога, давай это закончим, а то я… Я сейчас из дома уйду!
Оля Тихих достала из пакетика леденец. Попался «киви». А на экране телевизора самолет летел над склонами Гималаев. Снег и синева неба. Как красиво…
А у папы, оказывается, в этом доме раньше жила любовница. Оля что-то уже слышала — родители ссорились и раньше. И мама отца упрекала.
А папа, видно, сильно переживает. Наверное, ему тяжело. Но с ней, Олей, он никогда про это не заговорит. Наверное, думает, это непедагогично. И зря. Она не мама. Она все понимает. Она бы в свою очередь рассказала ему об одном мальчике по имени Игорь. Да, она бы рассказала ему об этом Игоре Зотове с седьмого этажа. Он такой… Он не мальчик, он взрослый. И пахнет от него сигаретным дымом. И на нее, Олю, он раньше совсем не обращал внимания. Не видел в упор. Ему уже восемнадцать, и он болеет за «Спартак».
Оля вспомнила: они с домработницей Шурой возвращались с урока французского. Было шесть часов, но уже темно. И вечер выдался не по-зимнему сырой и теплый, оттепель была перед Новым годом. На скамейках у «ракушек» во дворе сидели мальчишки. И там вспыхнула какая-то ссора. Вроде бы даже стали драться. Такой крик подняли. Шура скорее повела Олю в подъезд — как она сказала, от греха подальше. А потом за ними туда вошел Игорь Зотов. У него был такой красный спартаковский шарф на шее, он с ним не расстается. А на лице кровь.
У него была разбита губа. Шура возилась у почтового ящика, а Оля стояла у лифта. Она тогда просто не знала, что ей делать. А он вдруг грубо спросил:
— Ну, чего смотришь?
У него кровоточила губа. Оля достала из школьного рюкзака пачку бумажных носовых платков и протянула их ему.
Потом они долго не виделись. И вот вчера он сам к ней подошел. Она стояла перед дверью подъезда. И никак не решалась набрать код и войти. После этого убийства и мертвеца в подъезде она каждый раз собиралась с духом, чтобы открыть дверь. — Ключи, что ли, забыла? — спросил ее Игорь. Оля ответила: нет, просто ей страшно заходить в подъезд одной после того, как там нашли этого мертвого мужика. Она так и сказала — правду. От родителей она свой страх скрывала. Из гордости. А Игорю призналась. Он набрал код, открыл дверь.
— А меня-то ты не боишься? — спросил он.
— Нет, — ответила Оля. — Тебя я не боюсь.
— Хорошая у твоей матери тачка, новенькая совсем, — усмехнулся он. — Где ставите-то, на стоянку? А у отца вообще крутая. Служебная?
Он задавал какие-то непонятные вопросы. Они вошли в лифт.
— Рыжая, тебя как зовут? — спросил он.
— Ольга, — ответила Оля Тихих. — А у тебя шрам остался.
— Какой шрам? — он не понял. — Где?
— Вот здесь, — она коснулась его лица.
Лифт остановился на четвертом этаже. Она вышла. Потом, уже ночью, лежа в постели, Оля Тихих сто, нет, тысячу раз переживала это мгновение в лифте. Как она осмелилась дотронуться до него… Какая у него кожа… Какой у него был голос… Как он смотрел… Ей уже представлялось — он влюбился в нее. Он влюбился и стал ее парнем, ее защитником и другом. Точно таким, каким бывает с женщинами обожаемый Дольф Лундгрен, — грубоватым, нежным, отчаянным и трогательным. А может, он был влюблен в нее и раньше, только она этого не знала? Может, в той драке он вступился за нее? Хоть это и не было правдой, даже слабым подобием правды, но так сладко, так тревожно было мечтать об этом. Нет, все-таки здорово, что они переехали в этот дом! Пусть у отца тут раньше жила любовница какая-то, и родители ругаются, все равно это здорово — потому что здесь на седьмом этаже живет он. Ее Игорь. «Путешествия» давно закончились. Голоса родителей за стеной тоже смолкли. Мама плакала. Оля подумала: все-таки как-то ненатурально она плачет, словно напоказ.
Плач за стеной… Оля вспомнила: она уже слышала его раньше. Иногда, вечерами, когда она была в своей комнате, до нее долетали эти жалобные звуки — откуда-то из недр дома. Возможно, из соседней квартиры. Только тогда плакал ребенок. Плакат, истерически вскрикивал и снова заливался плачем. А потом умолкал. Это бывало всегда вечерами — осенью, зимой. Совсем недавно — неделю назад.
Дверь комнаты отворилась: на пороге стоял отец.
— Ты не спишь, Оля? — тихо спросил он.