— Сыростью по вечерам как тянет! У пруда в особенности. Прямо до костей пробирает, если плащ не надеть.
— Ну что же вы хотите, Долорес Дмитриевна, сентябрь кончается. Осень (Мещерский).
— Да, осень, средняя полоса России… Анечка, помните, как это у Апухтина? Смотри, как золотом облит наш парк печальный…" (Салтыков).
— Роман Валерьянович, завтра у бригады выходной, воскресенье же. А с понедельника вплотную займемся дренажной системой. Прочистим. И потом я опять насчет решеток на окна (осипшим басом Малявин). — Денис Григорьевич, какие решетки? Снова вы про решетки! Ну зачем, дорогой мой, хороший, для чего? (Салтыков мягко и немного растерянно.)
Катя помнила лицо Малявина за столом: обветренное, красное. Хотя вино было отменным — Салтыков щедро угощал родичей и соратников красным «Шато-Марго» и белым «Шабли», к которому прибавилось и вольно приличное испанское красное Ивана Лыкова, Денис Григорьевич Малявин пил исключительно водку настоянную на лимонных корках. Смачно и с аппетитом закусывал ветчиной и холодным ростбифом.
— Как это для чего решетки? — воскликнул он. — Bt вещи свои сюда привезли, книги, мебель антикварную вон покупаете по салонам, перевозите. А охраны никакой нет. Охрану вы категорически отказываетесь нанимать.
— Зачел охрана? У меня дом на Женевском озере. Я там бываю раз в год. И не держу никакой охраны, только садовника-старика, — возразил Салтыков.
— Елки-моталки, то ж Швейцария! — Малявин аж на стуле подскочил. — Сравнили, называется. Роман Валерьянович, я вам сто раз говорил: здесь — это не там. Поймите вы это. Живем фактически в глуши, дом настежь открыт, стройка идет. Мы с вами все время в разъездах. Ахнуть не успеете — обуют, извините за жаргон. Эти вот которые из Хохляндии, они же первые и постараются. А вы охраны не хотите. Забора ставить не желаете…
— Категорически против забора!
— Тогда я в понедельник на фирму звоню: приедут, установят решетки, на окна хотя бы первого этажа, время, на первое время, не насовсем. Потом, когда со стройкой развяжемся, когда клуб начнет, функционировать, когда персонал подберем и охрану… В общем, когда откроемся, решетки демонтируем.
— Нет, нет, Денис-Григорьевич, это невозможно, решетки! Это получается тюрьма, Бастилия! ГУЛАГ како то! — воскликнул Салтыков.
— Дания — тюрьма, — подал голос Иван Лыков. — не переживай ты, Роман, здесь уже были в свое время решетки.
— Да, были, — Салтыков обратился через стол к сидевшим напротив Мещерскому и Кате. — Когда здесь была психиатрическая клиника. Я видел их — в некоторых окнах они сохранились: жуткие, ржавые. Нет, Денис Григорьевич, я категорически против. Никаких решеток.
— Тогда я ни за что не отвечаю, — буркнул недовольно Малявин и тут же схватился за зазвонивший в кармане телефон. — Да, я. Очень хорошо… Отлично, ждем. Вы знаете, кто сюда едет? — спросил он, дав отбой. — Марина. Она оценщика ждала, поэтому и задержалась в Москве.
— Она и мне звонила днем, к нам сюда собиралась. Про вас, Роман Валерьянович, спрашивала, — сообщила Наталья Павловна и попросила заглянувшего в столовую официанта поставить еще один прибор.
С появлением нового лица за столом все еще больше оживились. В запоздалой гостье Катя без труда узнала ту самую блондинку, которую видела в церкви. Звали ее Мариной Аркадьевной Ткач (это конфиденциально сообщила Кате Долорес Дмитриевна). Марина Аркадьевна приехала в Лесное на такси., за которое тут же послала расплачиваться Малявина. Усадили ее за столом тоже рядом с ним. И по всему было видно, что они вместе, что они — пара.
Марина Аркадьевна в черной кашемировой водолазке, черных брюках и алом пиджаке от «Кензо», очаровательная и на удивление приветливая, яркая как тропическая бабочка, сразу же привлекла к себе общее внимание рассказом о том, как она «до одури» ждала в арт-галерее «Южный вектор» эксперта-оценщика, чтобы «окончательно определиться с теми двумя турецкими коврами, которые вы, Роман Валерьянович, хотели посмотреть, по так и не выкроили для этого время», а оценщик повел себя «бестактно, как форменный жлоб», и дело расстроилось.
Салтыков сочувственно-добродушно покивал, ободряюще улыбнулся Марине Аркадьевне и как хозяин дома предложил тост: «По русскому обычаю — здоровье всех присутствующих».
Катя заметила, что после этого тоста он чокнулся хрустальным бокалом с «Шато-Марго» сначала с сидевшим подле него и скромно помалкивающим Лешей Изумрудовым и лишь только потом с дамами, в том числе и с Катей.
Вообще молодежь зеленая, цветущая за этим пышным застольем вела себя тише воды ниже травы. Катя украдкой наблюдала за сыном Долорес Дмитриевым Валей и его сверстником Изумрудовым. Оба переоделись к обеду. Сидели рядышком справа от Салтыкова и почти не участвовали в общей беседе. Ели, пили (не очень много), тихонько перебрасывались словечками, пересмеивались между собой и…
Катя помнила, как поймала на себе взгляд Вали Журавлева. Парень пялился на нее через стол с откровенным мужским любопытством.
— Валюта, ты что-то плохо кушаешь. Попробуй вот это, очень вкусно, — заботливо сказала Долорес Дмитриевна.
— Спасибо, мама, я это уже пробовал, — ответил «Валюша». Тон у него был одновременно вежливый и снисходительный.
Напротив ребят сидел Иван Лыков и все подливал, себе, игнорируя пронырливых официантов, в бокал вина, без разбора мешая красное и белое.
Свою потертую куртку-бомбер он снял. Под тонким свитером, плотно облегающим его тело, бугрились накачанные мышцы. Именно с его подачи за столом и возобновился тот самый разговор о монархическом, союзе. Мещерский, чьего мнения тоже спрашивали, вяло отшучивался: какие, мол, монархисты сейчас, где, откуда?
Салтыков выпил вина и горячо, задушевно заговори о том, что «русское зарубежье никогда, даже в самую горькую годину не теряло своих маяков и не бросало святыми идеалами». Он говорил о том, что Россия сфинкс и вместе с тем она же и Феникс и что чем глубже в историю, тем очевиднее, что понять ее суть издалека невозможна. Что он насмотрелся всякого, когда его отец на свои средства в Южной Америке обустраивал общины русских староверов, что у его швейцарской двоюродной бабушки баронессы фон Пален была старая-престарая гувернантка, простая русская крестьянка. Что декабристы, которые были и в его роду, ничего не понимали в национальной политике, что белые тоже в политике ровным счетом ничего не смыслили, но обладали пассионарностью, что в большевиках была «первобытная жажда крови», что история сама себя в конце концов очищает от всех болячек и опухолей, Даруя раз в столетие реальные шансы восстановления утраченного.
Они с Лыковым по исконной славянской привычке заспорили не пойми-разбери о чем, горячо призывая в свидетели то Мещерского, то Наталью Павловну, то Дениса Малявина, и чинный европейский обед с классическими официантами и бордо сам собой перетек в шумное, безалаберное русское застолье.
Появилось еще вино. Салтыков, как заметила Катя, пить был силен. Он пил и хмелел. И все потихоньку хмелели. Марина Аркадьевна чересчур громко смеялась" чересчур много курила «Мальборо». Анна Лыкова слишком пристально смотрела через стол на раскрасневшегося, разошедшегося в споре Салтыкова. Он иногда бросал ей ласково: «Анечка, а помните?» И она тут же откликалась, вся вспыхивала. Отвечала: да, да, конечно же, помню! Но он уже забывал о ней и снова бросался в спор с ее братом. А когда произносили очередной тост, первым подносил свой хрустальный бокал к бокалу скромника Леши Изумрудова.