Микроавтобус остановился на пыльной деревенской улице у колодца. Катя вышла, огляделась — деревенька как деревенька — вся в зелени. Старые домишки, покосившиеся заборы, палисадники. Ни тебе новых коттеджей, ни кирпичных «замков» — далеко от Москвы, до границы области рукой подать. А кругом — сплошные леса и торфяные болота, которые горят каждое лето.
К колодцу ковыляла старушка в белой панамке, с ведром:
— Опять милиция к нам! Зачастили что-то вы, только позавчера ваши были, все про дом базыкинский спрашивали, — еще издали завела она разговор, — давно пора принять меры, а то все приезжали какие-то на машинах. И главное — на ночь глядя. А что им там делать ночью-то? Дом-то ничей, вымороченный. Клавка Базыкина еще когда померла, до перестройки. А сын — пьяница был у нее, и руки он на себя наложил как раз в этом самом доме. И покупать его с тех пор никто не покупал — хозяев-то нет. Мы не то что ночью, днем его стороной обходим — потому как место плохое, темное место… А эти из Москвы вдруг ни с того ни с сего облюбовали его. В иные ночи штук пять машин сразу туда съезжалось. Свет, огни горят — нам-то издаля все видно. Уж мы и в поселковую администрацию жаловались, так там, наверное, проплочено все… И в село ходили в церковь батюшке говорили: мол, что, если сатана у нас тута радения ночные справляет?
— Вроде и самолет прилетал, да, бабушка? — громко спросил старуху Колосов.
— И самолет, и не один раз — в Бруски-то. И опять на закате, на ночь глядя. Володька наш подвозил их, этих летчиков-то, — сотню они ему дали на пропой души, сам хвалился. Прямо к дому тому, а там уж машины, машины — иностранные все. И народа — полон дом. А что там ночью делать, как не сатану ублажать?
Нехороший дом за рощей оказался старой одноэтажной развалюхой — окна заколочены досками, двор зарос травой и бурьяном. Однако на ветхой двери висел новый замок.
— Участкового надо и понятых — вскрывать. — Следователь прокуратуры после долгой дороги присел на валявшееся возле крыльца бревно.
— Обойдемся своими силами. Мы же просто так — поверхностно глянуть, — хмыкнул Колосов.
Катя знала — среди прочих своих талантов он обладает умением открывать любые, самые хитрые замки отмычкой. Профессия чему только не научит!
В доме пахло гнилью, сыростью, мышами и еще чем-то — запах был тяжелый, тошнотворный, словно прокисшие нечистоты древней выгребной ямы собраны были здесь, под ветхими половицами. Было сумрачно, к комнатах напрочь отсутствовала мебель — только на полу валялись окурки. Колосов нагнулся, поднял несколько.
— Вот, пожалуйста, — «Кэмел», вот «Мальборо», вот «Давидофф». Нехило для бедной деревни, а? Давность — несколько месяцев. А вот взгляните сюда: тут, тут и вон там — следы разноцветного воска. Везде тут были свечи прилеплены — на подоконниках, на полу. А вот и самое главное, то, ради чего я сюда вас пригласил. — Он указал в простенок между наглухо заколоченными окнами, достал фонарик и посветил.
На стене отчетливо проступал рисунок, сделанный углем. Катя подошла ближе — странное и вместе с тем знакомое изображение. Только на фотоснимках, запечатлевших татуировки Иванникова и Неверовского, все было мельче, смутнее. Татуировка Неверовского и вообще была наполовину затерта, а тут…
В простенке грубыми штрихами была изображена крупная птица в какой-то нелепой раскоряченной позе — словно кто-то перепутал ее с бабочкой и распластал, подготавливая к коллекции, чтобы насадить на гигантскую булавку. Катя прикинула — по виду вроде бы ястреб, а может, сокол? Что-то для сокола выражение больно хищное. Клюв крючком, лапы когтистые. И где это видано, чтобы из птичьего туловища вырастали еще два голых торса — мужской и женский? Головы мужчины и женщины были обращены друг к другу, руки сплетены в объятии. Левое крыло птицы осеняла корона, правое — человеческий череп. Катя перевела взгляд ниже — между раскоряченных когтистых птичьих лап на месте анального отверстия под хвостом был нарисован широко открытый человеческий глаз.
— Это какой-то символ, — сказал Колосов. — Двое из наших убитых, Неверовский и Иванников, при жизни были помечены им. Похоже, это что-то вроде герба или знака отличия.
— Или клейма, — тихо заметила Катя. Когтистые лапы птицы сжимали короткий жезл в форме колоса.
— Мутант какой-то, — хмыкнул следователь прокуратуры, — плод чьей-то параноидальной фантазии. Разве здесь на птичьей заднице место человеческому глазу?!
Из Брусков поехали прямо в прокуратуру. А когда вернулись в главк, уже смеркалось. Весь обратный путь Катя наблюдала за Колосовым. Внешне он вроде был в полном порядке. Но…
— У тебя как вечер — свободный? — спросила она, когда пора было прощаться у проходной под любопытным взглядом дежурного сержанта. — Давай где-нибудь посидим.
Они пересели в колосовскую «девятку», припаркованную на углу возле Зоологического музея. На Никитской улице, на удивление «беспробочной», зажигались фонари. Катя украдкой смотрела на своего спутника — лицо его было сосредоточенным, словно он вспоминал что-то важное. И это важное от него ускользало.
В баре напротив дома Пашкова сидели за низким столиком на мягком диване. Колосов заказал коньяк и, казалось, собирался надраться как следует.
— Странная жизнь у меня пошла, — призналась Катя, нарушая его глухое молчание, — сплошные разъезды и кафешки. А еще самолеты и эксперименты. Оккультные тайны. А кончится все глупейшей статейкой и «Криминальном вестнике».
— Оккультные тайны? — Он словно очнулся. — А наш Грачевский, между прочим, увлекался оккультизмом. Катя, ты…
— Что?
— Ничего. Жест великодушия, да? Редкий подарок? Снисхождение к слабости. — Он криво усмехнулся. — Сидишь тут со мной и сама собой гордишься — какая я вся такая чуткая…
— А что, было бы лучше бросить тебя сейчас одного?
— Бросить… Парадокс: чтобы тебя не бросили, чтобы по-настоящему обратили внимание, надо всерьез повеситься.
— Ну что ты болтаешь? Ты совсем уже пьяный.
— Я трезвый, как… как покойник. Горло вот только все еще болит, черт… глотать больно. — Он потер горло рукой. — И коньяк тут — дрянь. Эх, рыбы, пейте, рыбы, за мой день рождения… Знаешь, Серега Мещерский толковал мне как-то про одного гуру в Индии, который исполняет желания. Так вот там, в сауне, я подумал — все наши желания, собственно, сводятся к одному… Ты очень сильно чего-то хочешь, до смерти хочешь, и вдруг бац — темнота и боль. И тебе уже ничего не надо. И где все, что ты так сильно желал? И где ты сам?
— Никита, тебе пора отдохнуть. Поедем, я провожу тебя. Могу даже сама сесть за руль. — Катя смотрела на него — какое у него отчаянное несчастное лицо… Вот вам и реакция на эксперимент, на стресс. А все храбрился, хорохорился…
— А ты останешься со мной? У меня? — спросил он в упор и сам же покачал головой. — Нет. Не-ет. Просто еще один благородный жест. Жест товарища. К черту товарища! А чуткость свою пошли знаешь куда…