Тут из-за двери, ведущей из гостиной на террасу, донеслось поскуливание. А затем в щель просунулись сразу две головы: человеческая и собачья. Собачья принадлежала тому самому мрачному бультерьеру по кличке Мандарин.
Человеческая — мужчине лет тридцати, белокожему, с массивным носом и с задумчиво-меланхоличным взглядом больших серых глаз. Он был крашеный блондин, что сначала чрезвычайно не понравилось Мещерскому, не одобрявшему косметических «штучек» сильного пола. Сейчас, однако, никакой меланхолии во взгляде незнакомца не наблюдалось. Напротив, он приветливо подмигнул Мещерскому и, нагнувшись, безбоязненно ухватил за загривок рвавшегося в гостиную бультерьера.
— Майя Тихоновна, плюньте! Разве это стоит, чтобы так переживать? — сказал он. — Пожалейте свои бедные нервы.
Брюнетка, не обратив на него внимания, круто обернулась к Мещерскому:
— Что вы на меня так уставились, юноша? У меня что, стригущий лишай?
— Н-нет, — Мещерский даже попятился.
— Ну тогда улыбнитесь и пожелайте мне доброго утра.
Это вас с приятелем Файруз на пристани встречал? Ночью?
— Д-да, только не совсем ночью, это мы потом, на шоссе… — Мещерский тихо мямлил, недоумевая: что за фурия? Что не Зверева — ясно. Тогда кто? И кто этот парень, что загородил своей тяжеловесной квадратной фигурой дверь?
— Вы эпатированы, юноша. Это видно по выражению растерянной вежливости на вашем отдохнувшем, но еще не бритом с утра лице, — отчеканила толстуха. — Наверное, думаете, что за мегера горлопанит ни свет ни заря?
— Н-нет, что вы, я не думаю ничего такого. Вот пульт от телевизора. Куда его положить?
При слове «телевизор» брюнетку снова перекосило.
— Вы имеете привычку смотреть семичасовые «Новости»? — осведомилась она.
— Нет.
— И правильно. Как у всякого нормального человека, у вас гипертрофированно развит инстинкт самосохранения.
Димка, если ты хоть единый раз еще хрюкнешь, я тебя снова выкину вон!
Это адресовалось уже блондину, который беззвучно трясся от смеха.
— Майя Тихоновна, молчу, молчу.
— И молчи! А я.., кстати, юноша, как ваше имя?
— Мещерский. Сергей Мещерский.
— А я, голубчик Сереженька, молчать не буду! Меня распирает от бешенства. — Майя Тихоновна лягнула ногой точно разъяренный буйвол. — Я включаю телевизор, имея скромную потребность узнать текущие новости. Чтобы не пропустить их, я чутко сплю и встаю точно без семи минут семь. Иду вниз, включаю этого подлеца — и па-ажалуйста!
Сколько раз в день можно слушать про затычки, прокладки с крылышками, про то, как какой-то там бесстыднице сухо и комфортно в ее распроклятые критические дни, а?!
Сколько можно терпеть это издевательство нормальным людям? Сколько?!
Мещерский хлопал глазами: «Ну и темперамент!»
— Они же, дикари, не знают ни в чем меры. Раньше все было табу. Абсолютно все! Я сама лично во время перестройки сколько писем написала Горбачеву от имени нашего женского комитета: дескать, уважаемый, войдите в наше положение, закупите вату за границей! Вагон писем — мне даже ответить никто не соизволил! Вот так мы боролись с этим варварством. И что теперь? Чего мы, дуры, добились? Чтобы нас вот так каждую минуту, каждую секунду долбили, долбили!
— Можно просто выключить телевизор, — робко предложил Мещерский.
— А я не хочу выключать, юноша! С какой это стати? Я плачу налоги на содержание всей этой богадельни и за свои деньги желаю быть в курсе того, что творится в мире.
Но разве кто-то об этом думает? Они просто доводят человека до белого каления, заставляя его терять облик, заставляя грезить об убийстве!
— И кого же, Майя Тихоновна, вы жаждете убить? — смеясь, спросил блондин.
— Вот эту наглую тварь, — толстуха ткнула в экран, перевела дух и потом совсем уже другим, очень любезным и удивительно спокойным тоном подытожила:
— Ну, спектакль окончен. Публика может расходиться. На завтрак Шура варит овсянку и пельмени. Сереженька, вы что предпочитаете?
— Да мне, собственно, все равно, — забормотал тот смущенно. — Что дадите.
— Надо четко отдавать себе отчет в том, что вам нравится, а что не нравится. И никогда не надо так стесняться, — она потрепала его по руке. — На отдыхе надо усиленно питаться. Шура наша — отличная кулинарка. Вам понравится. Вам вообще у нас тут понравится. Должно, — и поплыла в дверь, шурша атласным сияющим шелком.
— Дмитрий, — квадратный блондин протянул Мещерскому руку. — Будем знакомы. Ну, видели нашу Майю?
— Ох да. Простите, а кто она?
— Подруга Марины. Вроде домоправительницы, как у Карлсона. Вообще она ее аккомпаниатор. Но сейчас уже не выступает А так, за домом следит, за здоровьем Марины. А в основном они языками треплют, за жизнь, так сказать.
— Она вместе с Мариной Ивановной живет?
— Как видите.
— Давно?
— Лет пять, наверное. У нее муж умер, и Марина ее взяла к себе.
— Шумная женщина. Очень. Я даже струхнул немного. — Мещерский улыбнулся. Во взгляде его ясно читалось: «А ты сам-то кто такой здесь, крашеный? Кем доводишься мировому светилу? Родственник?»
Видимо, собеседник безмолвный вопрос понял, однако объясняться не стал.
— Вазу разбила. Сама потом себя казнить будет. — Он опустился на корточки и начал собирать осколки. Отпущенный на волю бультерьер подошел к Мещерскому и недоверчиво обнюхал его ноги. Потом с презрением отвернулся и запрыгнул на диван. Мещерский потоптался, а затем вернулся наверх: следовало привести себя в порядок.
Вымытый, выбритый, надушенный Кравченко деловито рылся в сумках. Достал свитер, новые джинсы, примерил.
— Все наряжаемся? — поддел его Мещерский. — Жаждешь впечатление произвести?
— А ты «Телохранитель» смотрел? — Кравченко с шумом задвинул зеркало-дверь шкафа-купе. — Звезды имеют привычку класть глаз на своих вышибал.
— Эх, Вадя, сдается мне, что вышибалы тут как раз люди лишние.
— Это почему?
Мещерский пожал плечами. Объяснять было бы долго и неинтересно: чувства его вдруг кардинально изменились.
Еще вчера на той темной дороге, у убитого кем-то зверским способом пьянчужки, будущее вырисовывалось хоть и в неопределенных, но мрачно-романтических красках: наследство, беззащитная женщина, талант, музыка Верди, алчные родственники. А тут — утреннее солнце ли виновато, этот бультерьер-альбинос с нелепым именем Мандарин, или эта толстая скандалистка, конфликтующая с ящиком, — но вся романтика как-то враз улетучилась. Стало просто смешно и досадно: кинулись вы, Сергей Юрьевич, на защиту слабых, смущенный, а точнее, сбитый с панталыку бабкиными грезами и столь сиятельным именем «Марина Зверева». Дон Кихотом пожелали предстать перед великой женщиной, а тут бац! — с самого утра вам по ушам бабьими затычками хлопнули. И поделом. Подонкихотствуйте теперь с такими житейскими подробностями.