Как дисциплинированный сотрудник, Колосов уже с восьми тридцати утра караулил в машине у дома Костюмера. Дом этот был новым, кирпичным, кооперативным, улучшенной планировки. Окна его глядели на заповедные коломенские дубы и липы, видевшие еще московских царей. Где-то далеко церковный колокол звонил и звонил — колокольный гул плыл над тихой, чистенькой, такой по-выходному безмятежно-сонной улицей.
Никита ждал терпеливо. Вот его ракушка, замочек на ней заперт, «фордик» его там, в стойле. Чтобы не опоздать в прокуратуру, Арсеньеву следовало выйти из подъезда в половине десятого. Езды на машине тут двадцать минут, в субботу пробок на дорогах не бывает. Может, он выйдет даже раньше, это не возбраняется. Но если он припозднится или если, сохрани Боже, проигнорирует это вежливо-официальное приглашение на разговор, то...
Колосов смотрел на себя в боковое зеркало: ну, приятель, русский комиссар Шиманский (тебе ж все знакомые девушки говорят, что ты на него страшно похож), что же ты предпримешь тогда? «Не схватите его, с вас станется!» Нет, брат Панкратов, не волнуйся, не схватим, чай, не тридцать седьмой годик. Осуществим привод по полной форме: стукнем в дверь, сунем повестку в зубы, возьмем за шкирман и... СТОП. Колосов закурил сигаретку — это дело надо перекурить. Его нельзя пугать до срока, его нельзя волновать — он же ГОСПОДИН КУ-КУ. Трехнутый.
К Арсеньеву он испытывал жгучий интерес. Профессиональный интерес. Такого еще не было ни у кого — ни на счету Скотланд-Ярда, ни набережной Орфевр, ни Петровки, 38. Костюмер сулил быть уникумом, единственным в своем роде, если только, конечно...
Нет, сомнения, умрите — это ОН. На нем завязано все. ВСЕ. Все жертвы. Где он их убивал? В клубе? В этом «Ботаническом Саду Души»? Чудное названьице, точнее было бы в «дебрях», а не в саду, в чащобе или, как у Толкиена, в «лихолесье». Его душа, ишь ты... Какие только цветочки там цветут, какие репейники-чертополохи... Ничего, узнаем. Все узнаем, все разъясним, господин Ку-Ку. Выполем грядочку начисто, голенькую оставим, лысую.
Итак, где же он их убивал? Не дома, это уже ясно. Значит, верно — в клубе или в каком-нибудь потайном месте. Гримировал, не насиловал, переодевал. Во что?
На сцене у него мальчонки голышом пляшут в каких-то «флоралиях» — костюмчиках из живых цветов. Ковалев видел репетицию, когда ездил в клуб наводить справки о хозяине. Говорит — как сети: стебли да лепестки одни. Если это надеть на кого-нибудь, то... ДЫРОК на одежде как раз не останется, потому что одежда словно из сказки про голого короля.
Да, наверное, так все и было. Я прав. Колосов посмотрел на часы — девять ноль семь — и закурил новую сигарету. Только вот чем он их приканчивал? Это нечто вроде казацкой пики, что-то острое, длинное, твердое, как... Он усмехнулся. Кто про что в меру своей испорченности. Пронзал, смотрел на кровь, Может быть, даже пачкался ею, натирал свое тело и не насиловал их.
Вот тут что-то не стыковалось. Никита хмурился. Кто он вообще такой, этот парень Ваня? Какого цвета? По свидетельствам многих — небесного, как флаг ООН. А вот по поступкам... Почему он выбирал девушек? Ведь, по логике, он должен был выбирать со-овсем противоположное. Нарушение влечений? Проблемы с либидо? Перверсии? А черт его знает. Он — закомплексованный импотент, как Джон Дафи? Нет. Может, он женоненавистник, как канадский студентик Лепин, расстрелявший класс женского колледжа в Монреале? «Феминистки разрушили мою жизнь, я мстил за себя» — его признание. Значит, женоненавистник? Нет, тоже вряд ли. Эта вот его живая картинка «Царство Флоры» — женщина-богиня во главе угла. Женоненавистник никогда б такой сюжет не выбрал.
Тогда кто же он такой? Почему он это делал? Не насиловал, гримировал, переодевал, убивал. Переодевал и гримировал под кого? Может, под мальчишек? Чтобы все было как в кривом зеркале, наоборот? На сцене — мальчики, переодетые девочками, в жизни — девочки, переодетые мальчиками. И тогда...
Время вышло — половина десятого. Колосов смотрел на подъезд. Никого. Тетка вон вышла с собакой, два пацана выскочили — нараспашку, совсем по-весеннему уже. Он подождал еще пятнадцать минут. Потом вылез из машины. Не хочешь. Костюмер, по-хорошему, будем по-плохому.
Поднялся на лифте на восьмой этаж, позвонил в дверь 94-й квартиры. Никто не открывал. Ну же, господин Ку-Ку, не испытывай судьбу. Есть предел терпения даже у кротчайшего начальника «убойного» отдела, русского комиссара Шиманского, которому на этот раз доверили только роль почтальона. Длинный-длинный звонок. Глухо, как в танке.
Колосов спустился вниз. Прикинул окна. Так, эти? Нет, чуть левее. Вот эти четыре окна. А что это там? Свет? Свет в квартире в десять утра, когда на улице солнечный денек? Ты что же это, господин Ку-Ку, а? Что же ты?!
На то, чтобы доехать до ближайшего отделения милиции и кое-что втолковать дежурному, потребовалось тридцать восемь минут. Еще тридцать минут искали участкового.
— Звони сразу следователю дежурному в прокуратуру, окружная она у вас теперь или какая, та, что прежде Красногвардейского района была, — говорил Колосов. — Все равно же придется...
— Да он, может, смылся у вас! Проспа-а-али, губерния! — презрительно бурчал дежурный. — А я зазря опергруппу подымай!
— Он не смылся, он...
Колосов никак не мог объяснить этому суровому и неприступному в своей начальственной важности капитанчику, что Арсеньев не смылся, не мог он смыться, он... Это предчувствие никогда Никиту не обманывало. Оно пришло, когда он увидел этот свет в окнах. Такой нелепый в солнечный день. Так уже было с ним однажды.
Он ехал за Гришей Гороховым — вторым человеком и держателем общака в банде Лоскутова. Гриша хоронился от органов в поселочке Гжель. В том домике тоже горел свет — тоже веселеньким таким весенним утром. Его просто забыли выключить. Тот, второй, забыл (как выяснилось, сам Лоскутов).
А Гриша уже не мог дотянуться до выключателя, лежал в прихожей с перерезанным горлом. Лоскутов по давней лагерной привычке предпочитал бритовку — из любой консервной крышки такой «резачок» мог соорудить, что волос на лету рассекал.
Еще час искали представителя ЖКО. Несговорчивый участковый наотрез отказался вскрывать дверь квартиры 94 без коммунально-бытового начальства. Понятых, слава Богу, заловили быстро — ту старуху с собакой, любознательная попалась, и старичка ветерана с первого этажа. Он хорошо понимал такие слова, как «ваш гражданский долг».
В квартиру вошли в 13 часов 12 минут. Иван Арсеньев скорчился на медвежьей шкуре возле алого кожаного дивана в гостиной, напоминавшей музей антиквариата. Было три выстрела: в грудь, в шею и. уже как принято, модный контрольный за ухо. Этот последний, кстати, оказался лишним. Арсеньев перестал дышать уже после первого выстрела, поразившего сердце.
Увидев эти худые ноги в черных брюках, серебристых носках и начищенных до блеска туфлях, раскинутые по бурому медвежьему меху, увидев эту матовую, изящную руку, в агонии впившуюся в стеклянные медвежьи глаза, Колосов на мгновение ослеп. Словно петарда разорвалась перед ним или его снова двинули под дых, как тогда, при задержании Лоскутова.