Он вытянулся, зачерпнул воды и вылил себе на грудь. Закрыл глаза и медленно и плавно поплыл куда-то по сверкающей радуге-реке, и ладья его была из чистого золота, а в черных парусах свистел горячий ветер. И вдруг с лазурных небес нирваны закапал ледяной дождь. Верховцев встрепенулся, выплеснув через край полванны. Лели, склонившаяся над ним, звонко рассмеялась.
— Я думала, что ты задремал. Решила спрыснуть тебя водичкой похолоднее. Мальчики уже час как вертятся перед зеркалом.
— Я сейчас иду.
Она уселась в белое плетеное кресло, стоявшее рядом с ванной.
— Какой необычный фриз. Что-то греческое, да? — Она разглядывала орнамент плитки, облицовывавшей стены. — В моей ванной совершенно иной узор.
— Это по рисунку Фернана Леже.
— А-а... — Она взяла с мраморной полочки флакон духов и вылила в ванну несколько капель. — Она уснула, Игорь.
— Хорошо. — Он с шумом поднялся из воды. — Подай халат, пожалуйста.
Лели смотрела на него изучающе. Затем протянула руку и коснулась его мокрой груди.
— Какая гладкая кожа. Такая кожа, наверно, была у римских патрициев. Только у этих баловней судьбы.
— Нет, — усмехнулся он. — Не только. Я знавал человека, у которого кожа тоже напоминала атлас.
— И кто он? — Лели вела ладонью по его телу вниз, вниз.
— Ирод Антипа. Она усмехнулась.
— Конечно, кто в этом сомневается? А знаешь что? Наш разговор со стороны напоминает беседу двух сумасшедших. Ирод Антипа! Надо же!
— Ну это не так уж плохо, Лели. Сумасшествие. — Верховцев накрыл своей ладонью ее смуглую руку, становившуюся все более нескромной и любознательной. — У этого парня, помнится, была красавица жена, и она любила его. Очень крепко.
— За его нежную кожу?
— За его нежную душу, Лели. За душу и талант. А звали ее Иродиада.
— Мне это имя никогда не нравилось. — Она отняла свою руку и подала Верховцеву махровый халат. — Ты же знаешь, мне всегда нравилось другое имя.
— Я знаю, Лели. — Он набросил халат на плечи, вышел из ванны. — Значит, девочка спит?
— Да. Данила сам сделал ей укол. Она была на седьмом небе.
— Как называется та дрянь, которой он ее накачивает?
— Не знаю. — Она пожала плечами. — Наркотик.
Но ей, по-моему, все равно.
— Завтра она сможет работать?
— Конечно.
— Тебе трудно с ней, Лели, да?
— Нет, — улыбнулась она, — совсем не трудно. Она способная. Из нее можно лепить, как из глины. Знаешь, — тихо засмеялась она, — ее до смерти напугала голова.
Верховцев выдавил на ладонь крем и осторожно втер его в кожу натруди.
— Надеюсь, ты объяснила ей...
— Олли объяснил. Он хохотал до упаду. Потом сказал, что это восковая голова, специально сделанная на заказ. А потом пришел Данила, и она могла убедиться, что мы не отрезали ему голову, а лишь изготовили ее восхитительную копию. Она подняла ее с блюда, и, знаешь, Игорь, в тот момент я поняла — Данила не ошибся, выбрав ее. У него верный глаз.
— Будем надеяться, хотя... — Он пригладил мокрые волосы щеткой. — Хотя ей далеко до... Да, печально терять то, что приобретается с таким трудом, Лели.
— А знаешь что еще... — Она загадочно улыбнулась. — Я думаю, тебе не мешает это узнать.
— Что?
— Она влюбилась в Олли.
— Она?
— Да.
— Ты уверена?
— Меня в таких делах обмануть трудно.
— Данила заметил?
— Думаю, да.
Верховцев повесил мокрое полотенце в электросушилку.
— Может, это и к лучшему, а? То, что он заметил. Как?
Женщина только усмехнулась.
Верховцев направился к себе одеваться. В холле перед зеркалом прихорашивался Олли. Он был в черной шелковой рубашке, заколотой у ворота жемчужной заколкой, и черных расклешенных брюках. Данила, облаченный в смокинг, сидел в гостиной перед камином, курил сигарету и смотрел на огонь.
— Завтра с утра займешься пригласительными билетами, — сказал ему Верховцев.
— Хорошо. Сколько мест?
— Четыре уже заказано: японец, его секретарь, тот художник, господин Ольсен. Два места пусть останутся на всякий случай.
— Хорошо. Художника проверить по картотеке? — спросил Данила, поднимаясь и бросая тлеющую сигарету в агатовую пепельницу.
— Обязательно.
— Потому что он русский? Или ты в нем не уверен?
Верховцев потрепал его по плечу.
— Его рекомендовал сам Гиберти. Но я не хочу неожиданностей.
— А его данные есть в компьютере?
— Должны быть. Данила заулыбался.
— Хотел бы я знать, как ты объяснил в том агентстве цель всех этих твоих «прощупываний» таких людей. А, Игорь? Как же тебе это удалось?
— А я им ничего не объяснял. Просто заплатил столько, сколько надо, чтобы пропала охота задавать вопросы, мой дорогой. Агентство по выяснению подноготной деловых партнеров работает по европейским стандартам. Что-что, а следить и копаться в чужом грязном белье наши профи выучились быстро. Они навели справки обо всех, бывших в том моем списке, слепили мне программу и запихнули ее в мой персональный компьютер. И теперь тебе достаточно нажать кнопку, чтобы узнать о каждом нашем посетителе много чего интересного.
— О хозяевах — да, — хмыкнул Данила. — А вот о слугах?
— Слугах?
— Ну, например, о секретаре господина Ямамото.
— Это проблемы моих гостей. Если господин идет на такое зрелище, я думаю, он знает, кого из слуг брать с собой.
— Ну, будем надеяться. Хотя я против слуг. Впрочем, не оставлять же их в передней. И так вот от шоферов пришлось отказаться... Ну, ты скоро? Через пятнадцать минут надо выезжать.
— Я скоро. Я не вы, — усмехнулся Верховцев. — Кстати, чуть не забыл. Завтра свяжись с Арсеньевым — пусть подбирает свои цветочки.
— Хорошо, все сделаю, — заверил Данила. — Там почта пришла. Твой Гиберти прислал письмо из Рима. Принести сейчас?
— Потом, после спектакля. Что ты колешь Анне?
— Экстракционный опий. Примерно каждые два дня.
— Она, говорят, испугалась твоей головы, о John the Baptist [2] , — усмехнулся Верховцев. — И правда, сходство поразительное.
— Была изумлена. И не только этим, — ответил Данила сухо.
— Чем же еще?
— Тем, что мы ставим в такое время такую пьесу.