Пока Кох бегал за аптечкой. Катя сидела с Гошкой. Тот уже не рыдал, просто скулил от боли. Он прижался к Кате, его всего трясло, как в лихорадке.
— Вот… Держи аптечку… Левая рука у него…
А эту… Эту я вообще впервые вижу, не знаю, кто она.
Из темноты вдруг на нас кинулась, как кошка.
— Это корреспондентка из газеты, Гена. И тебе не мешало бы повежливее быть с девушкой.
Катя подняла голову: над ней и Гошкой, точно два дуба в чистом поле, — Кох и Разгуляев. Кох протягивал Разгуляеву аптечку. Костер почти догорел.
Только угли еще багрово мерцали в темной золе.
* * *
Разгуляев присел, осторожно осмотрел руку Гошки, достал из аптечки чистый бинт, умело забинтовал.
— От таких фортелей, Гоша, люди калеками становятся, — сказал он жестко. — Пошли в медпункт.
Парень брел медленно, Разгуляев держал его, потому что ноги Гошки еще заплетались. Разбудили циркового фельдшера, им оказался муж кассирши.
Игоря оставили в медпункте. Кох сразу куда-то исчез, точно растворился в темноте.
Катя подумала: все же надо, наверное, как-то объяснить ему, отчего она так поздно бродит по территории цирка и отчего так бесцеремонно вмешивается не в свое дело.
— Ну? — Разгуляев изучал ее. В темноте она не видела ни его лица, ни глаз, но чувствовала. — Так и будем?
— Что?
— В прошлый раз вот тоже так, я уж настроился на оживленную беседу, анекдоты припомнил цирковые, какие поприличней, а вы в каком-то углу затаились, смотрели на меня, а так и не подошли. Просто прятались, думая, что вас не видно. Вы и сейчас подслушивали? Это что, новая манера работать?
— Да, — сказала Катя (слава богу, в темноте он не увидел, как она покраснела). — Это мой личный стиль. Так всегда больше узнаешь о людях.
— Ясненько. И к какому же выводу вы пришли?
— У вас чудной помощник.
— Кох? Молокососу Гошке небось Шиллера своего разлюбезного читал при свете пламени: «Когда-то вы видели мальчика, и он был счастлив. Теперь вы видите мужчину, и он полон отчаяния. Ад проглотил меня…» Было такое?
— Без Шиллера обошлось. Но о чувствах, кажется, что-то было. Я не очень поняла.
— Только, ради бога, вы по одному Генке не судите, что у нас все тут с романтическим сдвигом. А то напишете: «Романтики манежа, бескорыстные фанатики своей нелегкой, яркой и опасной профессии».
— Меня, между прочим, зовут Екатерина, — гордо сказала на это Катя.
— А меня Валентин.
Пауза.
Боже, как ей хотелось говорить с ним, о многом спросить, но… Святая правда, когда наступает решающий момент, «он — что гиря». Язык!
— Вы на той репетиции были. Ваш водитель машину подогнал — свет включил. Очень своевременно, знаете ли. — Разгуляев усмехнулся. — Я его по всему цирку потом искал, бутылку коньяка хотел поставить. Не подскажете, как мне с ним связаться?
— Это не водитель. Это мой муж.
— Ясно. — Разгуляев засунул руки в карманы кожанки. — А что же вы сегодня одна тут и так поздно?
— А у вас тут, как я погляжу, самое интересное по ночам происходит, — ядовито заметила Катя. — Два убийства, и оба под покровом мрака. — — И вы, значит, решили сыграть в добровольного сыщика?
— Угадали.
— Случается иногда, что и в цирке люди тоже умирают.
— Что-то уж слишком часто, по-моему.
На крыльце скрипнула дверь, на пороге показались фельдшер и Игорь Дыховичный. Свет упал на лицо Разгуляева, и Катя наконец-то увидела его…
Пьяное полудетское бормотание, всхлипы, Гошка жалуется: «Рука болит». И все это спугнуло что-то, что секунду назад почудилось Кате в глазах ее ночного. собеседника.
— Михал Егорыч, давай я его доведу, — предложил Разгуляев фельдшеру.
Тот отмахнулся и поволок Гошку к дальнему вагончику. До Кати долетело: «Ремня бы тебе хорошего, паршивец, всыпать… Эх, отец был бы жив…»
— Игорь что, сирота? — спросила она.
— Вроде. Брат у него двоюродный или троюродный… А так за ними обоими Ира Петрова присматривала. Мужики, Екатерина, они без женского глаза дичают.
— Как ваши львы знаменитые, — усмехнулась Катя. — Все хотела попросить вас полюбоваться на них хоть одним глазком.
— В чем проблема?
— Как? Сейчас? Ночью? — Ей хотелось добавить:
«Что вы, я пошутила, я совсем не хочу ночью к львам!»
Но Разгуляев повел ее не к львятнику, а к шапито.
А там… Кате показалось, что среди ночи дается какой-то новый аттракцион — столько сновало вокруг манежа обслуживающего персонала.
На арене все еще стояла клетка, ее так и не убрали.
— Ну, я вас ненадолго оставлю, мне переодеться нужно, — сказал Разгуляев. — Посидите пока тут.
— Извините, а что все это значит? — Катя кивнула на манеж.
— Хочу попробовать один прогон сделать. Манеж для репетиций у нас по часам расписан, приходится ночью столбить.
— Вы же устали… — Катя тревожно заглянула ему в лицо. — Я же видела вас на представлении, это такая нагрузка. Так же нельзя себя.., дрессировать.
Вы устали.
— Я?
— Вы из-за нее переживаете, да? Из-за Иры? Мы с ней успели познакомиться, она была очень славной…
— Меня вчера в милиции пять часов продержали, — сказал Разгуляев. — Было время о многом подумать. И о том, что, как вы выразились, тут у нас люди мрут «слишком часто» что-то.
Катя осталась одна в темном амфитеатре. Служители на манеже проверяли клетку, реквизит. Под куполом вспыхнули юпитеры. Катя смотрела, как готовят этот ночной аттракцион для нее одной, единственного зрителя. И именно в этот момент, когда она так напряженно ждала дальнейшего развития событий, она подумала: «Здесь что-то происходит. В этом цирке творится что-то неладное. Я это чувствую, и они… Они давно уже почувствовали. Их это сильно тревожит».
У клетки появился Кох, чем-то крайне недовольный. Катя обратила внимание на увесистый арапник в его руке. После подслушанной беседы у костра она наблюдала за этим парнем с великим любопытством.
Его сумбурный, вдохновенный бред о каком-то «пути в Дамаск», Шиллер… Весь облик этого типа — эта его майка дурацкая, словно специально надетая, чтобы демонстрировать накачанные мышцы, его тяжелые кулаки, мощный торс, упрямый подбородок — все дышало грубой силой и чувственностью. Катя сравнила Коха с Кравченко. Затем сравнила с Кравченко и Разгуляева. Да, в игре мускулов драгоценный В. А. этой колоритной парочке не уступал, но в остальном… Катя уже не могла усидеть на месте, встала, подошла к Коху. Он сначала сделал вид, что в упор не видит ее, потом круто обернулся: