— Разгуляеву я не верю, Катя, — отрезал Мещерский. — И совсем не потому, что… — Он покосился на Кравченко. — Ты вот им просто ослеплена, а я.., а мы с Вадькой… Да ты на номер его погляди! Звери беснуются, кричат… Бьет он их. Бьет! Причем не на глазах публики, а на репетициях, то есть тайно, подло. Укротитель хренов! А я вон слыхал, в каком-то цирке — тигров, что ли, вообще без клетки на манеж выпускают. Номер, скажешь, другой? Нет, отношение другое, Катенька. Сердце другое, человеческое.
Они ж не любят его, этого твоего героя, ни львы, ни леопарды. Боятся его, ненавидят. А звери, они, Катя, печенкой зло и добро чуют.
— А вот я ни зла ни добра там не чувствую, — сказала Катя. — И мне как-то странно… Заметь, из всех показаний мы уже довольно многое про них знаем.
Кто с кем жил, кто кого бросал, кто кого ревновал, кто кого любил. А вот я ничего этого конкретного, настоящего там как раз и не увидела. Только слова.
— Еще нам известно, кто с кем конфликтовал из-за денег, кто от кого заимел ребенка, кто хотел сделать аборт, да не успел, потому что его прикончили…
Катя, это жизнь. Там в цирке — жизнь, как и везде. — Мещерский пожал плечами. — А в жизни много ты видишь этого самого — ярких чувств, переживаний, страстей? Об этом люди только говорят, якобы подразумевая в своих поступках, но начнешь разбираться и . Но и это тоже жизнь. А в жизни дистанция огромного размера между тем, что люди Чувствуют, что говорят, что в этот миг думают — и что показывают на этом вашем глупом предварительном следствии!
— Ну, тогда, Сережа, выходит, Колосов сто раз прав, — грустно усмехнулась Катя. — Можно еще миллион раз их всех допрашивать, следить за ними, проводить тысячи экспертиз. Но все равно как-то сдвинуть с места этот воз можно только ОДНИМ СПОСОБОМ. — Она запнулась. ПОЧУВСТВОВАЛА…
Кравченко стоял за спинкой ее кресла. Наклонился, коснувшись грудью, свитером — наклонился за.., долькой лимона. И, как верная услужливая жена, Катя опередила его желание — Кравченко взял лимон у нее. Катя сильно-сильно сжала его руку. Пожалуйста, не отнимай.., не вырывайся… ПОЖАЛУЙСТА! Кравченко сел на подлокотник ее кресла. Заслонил собой ночное окно, огни города, звезды, луну — весь мир. Катя провела ладонью по его свитеру.
Какой красивый вязаный узор… Чудесный, божественный, родной… Она чувствовала: ОН ЗДЕСЬ, РЯДОМ С НЕЙ. ОН НИКУДА НЕ УЙДЕТ. СЛАВА БОГУ, ОНИ СНОВА…
Мещерский из своего угла кашлянул, потянулся за сигаретами.
— Ребята, мне пора, — сказал он.
А что он мог сказать им еще?
В спецавтозаке и в наручниках из следственного изолятора в управление розыска доставили Генриха Коха. Разговор, который предстоял начальнику отдела убийств с обвиняемым по статье «Надругательства над телами умерших», не предназначался для стен и ушей тюрьмы.
Колосов удалил конвой, сам снял с Коха наручники. За дни, проведенные в неволе, после неудавшейся попытки самоубийства Кох сдал. Лицо его было пепельным, осунувшимся, мрачным. После того как его выписали из санизолятора, Колосов сделал почти невозможное, добился у начальника СИЗО, чтобы Коха держали сначала в одиночке, а затем в двухместном боксе. Переводить его в общую камеру он категорически запретил. В каменном мешке, где содержалось более сорока заключенных, некрофила (а Никита знал: как ни скрывай статью, по которой сидишь, все тайное рано или поздно станет явным) низвели бы до уровня животного. И против группового насилия и издевательства Кох даже со всей его физической силой все равно ничего бы поделать не смог.
Рапорты наблюдения каждое утро ложились на стол начальника отдела убийств. «Источник», деливший с Кохом тюремную баланду, подмечал некоторые весьма характерные особенности. Например, не только в беседах со следователем, но и в приватных разговорах с сокамерниками Кох наотрез отказывался даже от самой идеи взять себе адвоката. Он держался замкнуто, в контакты почти не вступал, уходил от всех традиционных разговоров «кто за что сидит».
Когда на эту тему его начали разрабатывать более плотно, он отделался скупым ответом, что, мол, задержан за убийство. Ни словом не упомянув ни о своей невиновности, ни о реальном положении вещей. Он также отвечал упорным отказом на все провокационные предложения сокамерника послать негласно весточку родным. Складывалось впечатление, что он вообще старается оборвать все связи с родственниками и коллегами по цирку. «Источник» отмечал также, что фигурант всякий раз чрезвычайно болезненно реагирует на слово «суд». По специальному заданию Колосова тема будущего суда регулярно затрагивалась в камерных беседах.
Кох панически боится открытого судебного разбирательства, боится огласки того, что совершил — к такому выводу за дни общения с фигурантом пришел «источник». И прочтя об этом черным по белому в рапорте, Никита понял, что на этот раз не ошибся в своих расчетах. Именно на страхе некрофила перед оглаской его деяний можно было попытаться сыграть в полезную для дела игру. Но Колосов не знал, к чему это все приведет.
Совещание у областного прокурора по поводу предложенного им плана операции было длительным и бурным. Однако с непониманием или упрямым противодействием Колосов не столкнулся. Наоборот, коллеги слушали его с напряженным интересом. Но затем начали ожесточенно спорить: «за», «против», «возможные негативные последствия», «А если она не согласится?», «Он не тот человек, которого можно использовать в роли открытого источника»…
Никита отлично знал, кто подразумевается под словами «он» и «она»: Катя и Генрих Кох. Им отводились главные роли в предложенном им плане, однако…
"Мы не можем с ним таким торговаться. Это незаконно, во-первых, а во-вторых, просто немыслимо!
Все мы знаем, что он совершил. И вообще, что мы можем предложить ему взамен?" Этот сакраментальный вопрос задал прокурор. Ответ начальника отдела убийств был выслушан и принят к сведению, но споры не утихли. В принципе во всех этих служебных прениях Никита не понимал одной простой вещи: по закону арест Коха и содержание его до суда под стражей, учитывая санкции вменяемой ему статьи, были еще, как говорится, писаны вилами на воде. Он и сам, помнится, не был уверен, что Коха арестуют, и даже сильно переживал, что с таким трудом пойманный некрофил по капризу «добренького» судьи или прокурора-гуманиста может оказаться «под подпиской».
Однако в реальности все оказалось как раз наоборот.
Арест оказался делом решенным. И когда он сам (сам!) лишь только намекнул на то, что в интересах раскрытия дела о трех убийствах следует заменить Коху санкцию на более мягкую, то какая же лавина негодования обрушилась на его голову! «Да как же это можно?! — возражали ему. — Ты, Никита Михайлович, отдаешь ли себе отчет? Это опасный преступник, маниакальная, психически неуравновешенная личность! А ты предлагаешь…»
Даже собственные коллеги-сыщики поначалу встретили колосовские предложения в штыки. Малыш Воронов даже плюнул в сердцах: "Да ты что, шеф, очумел?! Ты что, забыл, какой он там, в могиле, был?!