– Даже если им скажут поступать по-другому? Если придет приказ – из Рима?
Это название повисло в воздухе. Альфред смолк, презрительный ответ замер у него на устах. Однажды на его памяти Вессекс уже бросил вызов Риму: когда его брат Этельбальд вопреки правилам церкви женился на вдове своего отца. Пришло слово, были произнесены угрозы. Вскоре Этельбальд умер – никто не знал, отчего, – его жену вернули отцу, королю франков. И тело Этельбальда не позволили похоронить в Винчестере.
Епископ улыбнулся, видя, что его слова попали в цель.
– Видишь, господин король, у тебя нет выбора. И то, что ты делаешь, не имеет никакого значения. Это только испытание твоей верности. Человек, которого ты поддерживаешь, – Шеф, сын языческого ярла, англичанин, выросший как христианин и повернувшийся спиной к христианству, отступник, хуже любого язычника, хуже самого Бескостного, – ему осталось жить всего несколько недель. Его окружили враги. Поверь мне! Я слышал новости, которые до тебя еще не дошли. Прекрати с ним связь. Докажи свою покорность матери-церкви.
Епископ откинулся в своем новом резном кресле, уверенный в своей силе, стараясь укрепить свою власть над этим молодым человеком.
– Может, ты и король, – сказал он, – но сейчас ты в нашем соборе. И должен получить наше разрешение на уход. Иди. И отдай приказы, о которых я говорю.
Неожиданно принц вспомнил стихотворение, которое читал матери годы назад. В этом стихотворении, сочиненном до христианских времен, содержались советы для воинов.
«Отвечай ложью на ложь, – говорилось в нем, – и пусть твой враг, тот, что смеется над тобой, не проникнет в твои мысли. Он ни о чем не будет подозревать, и тогда твой гнев обрушится на него». Хороший совет, подумал Альфред. Может, мне послала его мать.
– Я подчинюсь твоим словам, – сказал он, скромно вставая. – И прошу простить ошибки моей молодости. Я подумаю над твоими мудрыми указаниями.
«Он слаб!» – подумал епископ.
«Он узнал что-то новое?» – думал король.
* * *
Для всех, кто его знал, – и для многих, кто не знал, – следы поражения, стыда и позорного бегства среди зимы были ясно видны на лице Айвара Рагнарсона. Его ужасные глаза не изменились, по-прежнему не мигая смотрели они из-под застывших ресниц. Но в них было что-то такое, чего никогда раньше не было: отсутствующее выражение, отчужденность. Айвар был словно человек, у которого всегда одно и то же на уме, и это медленно, болезненно, постоянно отражалось на его некогда кошачьей гибкости.
Гибкость была в его распоряжении по-прежнему, когда он в ней нуждался. Долгое бегство по полям Норфолка к лагерю братьев в Йорке оказалось тяжелым. Люди, которые скрывались, когда проходила Великая Армия, теперь возникали в каждой аллее и на каждой окольной дороге, по которым двигались двое уставших всадников. Айвар и его верный конюх Хамал, спасший Айвара от людей Пути. Шесть раз их поджидали засады разгневанных крестьян, местных танов и пограничников короля Бургреда.
Айвар презрительно расправлялся со всеми ними. Прежде чем они выбрались из Норфолка, он отрубил головы двум крестьянам, ехавшим в повозке. Всадники переоделись в их куртки и плащи-одеяла. К тому времени как они достигли Йорка, количество убитых ими невозможно было сосчитать.
Трое обученных воинов не могут устоять против Айвара, рассказывал Хамал любопытствующим. Он докажет, что по-прежнему он витязь севера.
Да уж, доказывать придется, бормотали слушатели. Карлы Армии высказывались свободно, что было их правом. Ушел с двадцатью долгими сотнями, вернулся с одним человеком. Его можно победить.
Вот этого Айвар не мог забыть. Братья, потчуя его горячим медом перед камином в своих помещениях в соборе, видели это. Они видели также, что их брат, который и прежде всегда был опасен, теперь вообще потерял способность здраво рассуждать. Это не разбило их семейного единства – ничего не может его разбить, но теперь, когда они совещались, их было трое и один, а раньше всегда было четверо.
В первый же вечер они заметили перемену. Молча переглянулись, молча сделали то же, что делали и раньше, не говоря никому из своих людей, не признаваясь даже друг другу. Выбрали девушку, рабыню из Дейла, завернули в парус, заткнули рот, связали и ночью отнесли Айвару, лежащему в ожидании без сна.
Утром пришли и унесли в деревянном ящике, которым пользовались и раньше, то, что осталось. Теперь Айвар на некоторое время успокоится, не сойдет с ума. Но всякий испытывал в его присутствии только страх.
– Идет! – крикнул от входа монах. Он был поставлен у дверей большой мастерской, где монахи Йорка трудились на своих хозяев-союзников. Рабы, потевшие у горна, за клещами и мехами, удвоили свои старания. Айвар убьет всякого, кто стоит без дела.
В дверях появились алый плащ и серебряный шлем. Айвар остановился, разглядывая помещение. Дьякон Эркенберт, единственный человек, чье поведение не изменилось, повернулся к нему.
Айвар ткнул пальцем в рабочих.
– Готовы? – Он говорил на смеси английского и норвежского, жаргоне, усвоенном викингами и церковниками за зиму.
– Достаточно тех и других для пробы.
– Кидатели? И толкатели?
– Смотри.
Эркенберт хлопнул в ладоши. Монахи принялись выкрикивать приказы, рабы потащили машины. Айвар следил за ними с неподвижным лицом. После того как братья унесли ящик, он пролежал неподвижно сутки, закрыв лицо плащом. Потом, как знали все в Армии, встал, вышел и, глядя в небо, крикнул: – Сигвартсон не победил меня! Победили машины!
Он призвал к себе Эркенберта, ученые люди Йорка выполняли все его желания, и работа в мастерской не прекращалась.
Снаружи рабы установили катапульту для стрел в пределах территории самого собора. До противоположной стены оставался целый ферлонг. Точно такая катапульта стреляла во время осады Йорка. У дальней стены рабы повесили большую соломенную цель. Другие лихорадочно настраивали машину.
– Достаточно! – Эркенберт сам подошел к машине, проверил установку стрелы, посмотрел на Айвара, протянул ему ремень, прикрепленный к только что скованному коленчатому рычагу.
Айвар дернул за ремень. Рычаг отлетел в сторону, стрела взвилась в воздух, глухой удар. Глаз не успел проследить за ее полетом – стрела уже вонзилась и торчала, дрожа, в центре мишени.
Айвар отбросил ремень, повернулся.
– Вторая.
На этот раз рабы выкатили вперед странную машину. Как и у толкателя, у нее была деревянная рама из прочных балок. Но зубчатые колеса не наверху, а с боков. Они натягивали одну-единственную веревку и закрепленный на ней деревянный стержень. В конце стержня кожаная праща, едва не касавшаяся земли. Рабы поворачивали рычаги, и стержень дрожал под напряжением.
– Это метатель камней, – объявил Эркенберт.
– Не такой, что разбил мой таран?