— А что, Аврора про вас разве знала? — удивилась Катя.
— Конечно. Макс ей сам все рассказал. И было много смеха. А мне знаешь кто потом глаза открыл? Да Серафим! Ну тот самый, что в первый же наш вечер во-он там сидел, коньяк глушил. Он тут однажды напился до потери пульса. Он каждый раз напивается, когда Марьяши Потехиной нет, когда она на стадион уезжает, на футбол, за сына старшего болеть. Ну вот, тогда Серафим как раз напился и… Он, вообще, заметь, симпатяга большая. А когда пьяный, совсем такой колоритный-колоритный. Со мной в тот вечер как раз камера была, я его такого поснимать хотела. А он мне вдруг и говорит… Катя, скажи, почему они нам правду говорят, только когда сильно пьяные?
— Они так устроены, — ответила Катя, — меня это тоже сначала удивляло, но потом я одну песенку вспомнила из нашего детства: из чего же, из чего же сделаны мальчики? Из замочков, из крючочков… Крючочки с треском отлетают, и — нате вам, шлюз открывается. И что же тебе сказал этот Серафим?
— Он сказал, чтобы я не обольщалась и не вела себя как последняя дура. И чтобы в ресторан не таскалась, не караулила Макса, не надеялась ни на что. Он сказал, что они со Студневым тогда просто поспорили. Поспорили, и все.
— Как поспорили, на что? На тебя, что ли?
— На свое мужское «я», на свою свободу, на свои потенции. Тогда, в тот самый первый наш вечер, Макс Серафима подначивать начал: мол, вконец ты, Фима, потух, погас, у мадам Потехиной своей под каблуком. Она ведь Серафима и правда полностью содержит. Тачку вон какую купила — загляденье, в театр хочет его пристроить — денег там сунуть кому-нибудь, чтобы взяли. Ну, чтобы хоть чем-то занят был, не пил так по-черному. Макс тогда над ним и посмеялся: связан, мол, спутан по рукам и ногам. А Серафим ему возьми и пари предложи: «Давай так, я прямо тут в ресторане на глазах Потехиной снимаю официантку, а ты, Макс, тоже докажешь, что ты мужик и орел, а не фаршированная орехами курица». Так он мне прямо и сказал: «Я ему предложил тебя, Анфиса, снять». Не слабо, понимаешь? Слабо, вот такую бомбу, такую жирную кадушку…
— Анфиса! — Кате до слез было ее жаль. — Анфиса, ну не надо, перестань.
— Нет, почему же? Ведь вы все равно будете меня допрашивать. Раз Макса убили — вы всех теперь будете допрашивать. Нет, я расскажу, я хочу, чтобы ты поняла, почему он король крыс и отчего мне его сейчас ни капли, ни вот на столько не жалко.
— Ты когда узнала, что Студнев умер? — спросила Катя. — Вчера или раньше, в выходные?
— Вчера, здесь, — ответила Анфиса. Посмотрела на Катю, отвернулась, — бстеллу нам везут. Есть ее надо горячей, это такое объедение…
Официантка Воробьева вкатила в зал сервировочный столик, на котором стояли фаянсовые тарелки, мисочки с соусами, салатницы и горячее для соседнего столика, прикрытое сияющим металлическим колоколом-крышкой. Она обслуживала сразу несколько столов и работала как-то вяло, словно через силу.
— Это вот ее тогда Серафим на спор-то, — тихо сказала Анфиса, — они до сих пор встречаются. Повернутая она на Нем совсем, а он на нее — как на пустое место. Я их однажды видела — они от Марьяши прячутся, как дети, ну просто цирк бесплатный!
Воробьева подкатила столик к ним. Катя была так поглощена разговором, что толком и не вникла, что они там поназаказывали. Теперь перед ней красовалось нечто пышное, аппетитное, с хрустящей румяной корочкой: слоеный пирог, обложенный оливками, дольками ананаса и лимона.
— Бстелла — настоящая марокканская пастила, — сказала Анфиса, — ты не гляди, ты пробуй.
Катя попробовала: пирог был удивительный — пышный, слоеный, тающий во рту. Сочная начинка из мяса была приправлена сыром, миндалем, фруктами, изюмом, корицей, сахаром, чувствовались какие-то сильные, жгуче-ароматные специи.
— Спасибо, Лена, а десерт и кофе позже, — распорядилась Анфиса, вооружилась ножом и вилкой и…
Катя быстро отвела глаза. Анфиса ела с жадностью, точно во рту у нее много дней не было ни крошки. Щеки ее и подбородок теперь лоснились от жира, она то и дело промокала их салфеткой, жевала, не останавливаясь ни на секунду.
— Что? — спросила она, смотря на Катю в упор.
— Ничего. Очень вкусно.
— Знаешь, я читала… Когда Байрон жил с графиней Гвиччиолли, он запретил ей в своем присутствии есть. Они сидели за столом всегда вместе, он ел, а она нет. Ему было противно, понимаешь, противно видеть, как женщина ест. Набивает свое ненасытное брюхо…
— На них порой не менее противно смотреть, Анфиса, — в тон ей ответила Катя, — от одного их вида тошнит.
— Точно, — Анфиса даже повеселела, — точно, Катюша.
— Но ты со Студневым все-таки потом объяснилась?
— Нет, а для чего? Что мог мне сказать король крыс? Еще подальше меня послать? Серафим и так мне все тогда до буковки растолковал: пари-то они друг другу не проиграли, сумели.
— Он что, этот Студнев, был вот такая дрянь и больше ничего?
— Он был… Он был настоящий мужчина, Катя, — Анфиса жевала и говорила невнятно, — именно такими я теперь их и представляю себе. Они могут сделать с нами все, что угодно, понимаешь? Что угодно. И никогда не пожалеют. Знаешь, мне даже такую серию снимков захотелось сделать — ОНИ. Такие, как они есть… Их даже ненавидеть за это невозможно, потому что это сама голая натура без прикрас. Мужик а-ля натюрель.
— Они с нами могут что угодно, — сказала Катя, — А мы? А ты?
— А я? Ты что, меня, что ли, подозреваешь, что это я дала крысиному корольку яда? Ах, Катя, Катя… Еще пару месяцев назад я об этом просто мечтала — убить его. Только мне хотелось задавить его, понимаешь? Переехать машиной, размазать в лепешку. Горело это все во мне, а потом раз — и перегорело, как лампочка на кухне… Подожди, постой, это не так надо есть, это вот с этим соусом «Танжер»…
— Очень остро, мамочка, перец! — Катя задохнулась от соуса «Танжер», схватилась за бокал с соком. — Прямо до слез…
— Зато ты теперь знаешь, как едят в Марокко. Такая страна — супер. Правда, мужики всем командуют, а тетки в парандже, как мумии спеленутые. Мне с моей ярко выраженной внешностью в стиле мадам Рабинович пару раз солоно там пришлось. Антисемиты страшные, мать их… Лена, нам еще один сок… и десерт можно тоже! — крикнула Анфиса Воробьевой.
— А вот в пятницу, когда вы со Студневым снова здесь встретились, когда за одним столом сидели, ты говорила с. ним? — спросила Катя. Во рту у нее все горело.
— А мне разве следовало с ним разговаривать? Ты бы, вот ты, как бы на моем месте поступила?
— Не знаю, Анфиса, может быть, и промолчала, а может быть, бутылкой его по голове шарахнула.
— Браво, вот что значит носить погоны капитана милиции. — Анфиса грустно улыбнулась, г— Катя, ты пойми, я не хотела ехать, — она обмакнула в наперченный соус креветку, — Аврора сама мне позвонила, сама настояла. Я ей знаешь для чего понадобилась? Она ведь теперь одна осталась, без мужа, ну, а вянуть-пропадать неохота все-таки. Начала намекать — может, у меня время найдется поснимать ее. Она ведь сейчас в прессе против своего бывшего мужа Гусарова волну поднимает: мол, она ангел во плоти, брошенная жена, жертва мужского насилия и произвола. А Гусаров — чудовище косматое… Ведь знала, с чем ко мне подъехать можно, на что я куплюсь сразу — на мужское насилие и произвол… Ну, да она передо мной особо и не виновата. Мне ее иногда даже жаль было. Знала бы, какое сокровище ей досталось в лице Макса. Он наверняка и с ней какой-нибудь гадкий фокус выкинул, он ведь без этого самого с женщинами не мог, скучал-с… Короче, она меня позвала — вечер для друзей, то-се, посидели, поболтали при свечах у камина.