— Лопату мне принесите, надо забрать птицу в лабораторию, — попросил Ольгин.
Пока Женя бегал за лопатой, они ждали. Увидев, что добычу забирают; Чарли впал в настоящую истерику: визжал, прыгал на своем суку, размахивал руками, однако никаких попыток приблизиться к прутьям не делал.
И в тот момент, когда его вопли раздирали воздух на самой высокой ноте, из соседней клетки ему ответил низкий раскатистый рев. Колосов узнал голос Хамфри.
Ольгин вытащил останки Галки, быстро передал лопату лаборанту и шагнул к обиталищу Хамфри. Никита подошел тоже.
Обезьяна снова сидела у самой решетки. Завидя людей, она молча, оскалила желтые клыки.
— А ты что? — тихо спросил Ольгин. — В чем дело?
Колосов отметил, что в присутствии Ольгина шимпанзе на него никак не отреагировал, словно и не заметил чужого. Глаза Хамфри были устремлены на Ольгина. Он явно вызывал его.
— Ну, в чем дело, старина? — повторил тот тихо, тоже не спуская глаз с обезьяны.
Хамфри сгорбился. Веки его дрогнули. Мускулы напряглись. Во взгляде, устремленном на ученого, читались жгучая ненависть и страх. Затем глаза его словно потухли. Хамфри отвернулся и тяжело заковылял в глубь клетки.
У Никиты отчего-то сжалось сердце.
В субботу Мещерский должен был перевезти Павлова и Чен Э на дачу, договаривались на полдень.
— Мне, что ль, снова на природу податься? — томным голосом предложил Кравченко. Он сидел на постели, подсунув под спину подушку, и наблюдал за Катей, расхаживающей по комнате в махровом халате.
Кравченко смекал: над его блондинистой головой еще со вчерашнего вечера (с ним почти не разговаривали, несмотря ни на какую парфюмерию) собираются свинцовые тучи и вот-вот грянет гром. Надо было срочно что-то предпринять.
— Катюшенька…
— Что? — Она присела к зеркалу и начала причесываться.
— А кофе в постель хочешь?
— Я уже встала. И — раньше тебя.
— Да? Действительно. Значит — неудачное начало. — Он вздохнул. — Ну а что ты со мной хочешь сделать?
— На клочки порвать, дурак.
— Ну рви. Будет больно, но я — ах, потерплю.
Она швырнула в него расческой. Кравченко поймал расческу на лету, положил на обнаженную грудь.
— Что-то мы все ссоримся в последнее время, — молвил он грустно. — Я, наверное, настоящий дурак — нервы порчу такой девушке. Такой умнице, такой красавице…
Катя с подозрением уставилась на него: что за умильная подлиза! Но не выдержала — фыркнула, засмеялась. Засмеялся и Кравченко.
— Смилуйся, государыня рыбка, — он протянул к ней руку. Катя подошла и… его волосы цвета спелой ржи были такие чудесные. Их так хотелось перебирать, трогать. Пальцы сами собой запутывались в этой ржаной гуще, в этой золотистой чаще…
— Перед ней усердные слуги. Она, не помню, что делает, но за чупрун их таскает, — шепнул Вадим.
Катя закрыла, глаза. С ним она всегда чувствовала себя маленькой, несмотря на весь свой рост, на всю свою стать.
Когда примирение состоялось по полной форме, они приняли душ и отправились завтракать.
— Катька, а что вчера случилось? — спросил Кравченко. — Ты какая-то встрепанная, нервная. На работе что-нибудь?
— Ты же в отпуске, отдыхаешь. И ни своей, ни моей работой не интересуешься.
— Брось, я серьезно. Что случилось?
Катя взглянула на него: и правда хочет знать. И ее снова прорвало. Очевидно, ей, как некогда Колосову, просто не терпелось выговориться. И она быстро выложила все, что узнала от Никиты. Кравченко слушал с непроницаемым лицом. Не ухмылялся — и то слава богу.
— Ну? — спросила Катя, окончив рассказ. — И что ты на все это скажешь?
Он молча пожал плечами.
— А что я могу сказать?
— Что, вообще, что ли, ничего?
— Ну убийства происходят, понял.
— А база, обезьяны?
— А Колосову твоему, часом, все это не приснилось?
— Во-первых, он не мой, — Катя поморщилась, как от зубной боли. — А во-вторых, ему такое присниться просто не может. Он реалист. У него фантазия бедная. Он как акын: что видит, то поет.
— Да? — Кравченко сделал себе и ей бутерброды. — Но я-то этого не видел, следовательно, о чем же я тут тебе буду петь?
— Значит, ты не веришь в то, что шимпанзе мог сбежать с базы и убить человека?
— А ты сама-то в такое веришь?
— Нет. Ну, один раз — еще куда ни шло, но три! Там же три убийства зверских.
— Ты умная девочка, я утром это тебе доказал, — Кравченко задумчиво жевал, — бесспорные факты только одни: убийства старушек. Остальное — чушь. А ты что, и этим делом теперь заниматься собираешься?
— После всего, что я услыхала, я просто не могу не заниматься. Это же, — Катя взмахнула рукой, — из ряда вон выходящее происшествие. Сенсационный материал!
— А как же убитый мальчик?
— Когда я работала следователем, Вадечка, у меня на руках по двадцать дел бывало. И по всем я все успевала.
— Но ты не убийства расследовала. Впрочем, слава Богу. — Кравченко допил кофе и вытер губы салфеткой. — Ладно. Сделаем так. Я сейчас вместе с Сережкой перевезу Павлова с пацаном на дачу, потом приволоку Мещерского сюда. Два ума хорошо, два с половиной, считая твоего любезного, опера, — тоже, а три с половиной — еще лучше. К тому же Мещерский обожает тайны.
— Может, и Павлову сказать, а? — неуверенно предложила Катя.
— Твой Колосов поведал все это тебе — раз, — Кравченко усмехнулся. — Ты рассказала мне — два. Святое дело, ибо: да прилепится жена к мужу и будут двое плотью единой. Затем все узнает Сережка — три. А если разболтать еще и постороннему… Что получится у нас?
— Секрет полишинеля.
— Во-во. А попросту, по-русски: длиннющий бабий язык. Увольте меня от этого.
— А все-таки Павлов, если бы захотел, сумел бы нам помочь, — заметила Катя. — Он всех в этом институте знает. С этим Ольгиным, я заметила, дружит.
— В общем, пусть решает князюшка, — предложил Кравченко. — Он в эту тайну, как клещ, вцепится, его хлебом не корми. Ого, уже пол-одиннадцатого, — он бросил взгляд на часы. — Пора отчаливать.
— Знаешь что, — Катя медленно поднялась из-за стола. — Я тоже с вами поеду.
— Зачем? Что на даче…
— Я не на дачу. Ты довезешь меня до школы, я покажу, где это. Я ну просто какая-то лихорадочная сегодня — дома сидеть совсем не могу. — Катя уже доставала из шкафа летнее платье. — Мне с одной девицей побеседовать надо, с женой старшего брата Стасика.