— Я согласен с вами, Женя, — поддакнул Колосов. — И что же, Калягина рассказывала вам о своих ощущениях?
— Поначалу да, потом… Баба Сима не понимала, как это важно для меня — знать.
— Значит, она с вами не делилась?
— Н-нет.
— А вам этого очень хотелось. Вы настаивали.
— Я не умею настаивать.
— Ну, это же так просто. Мужик должен иногда гаркнуть, стукнуть кулаком по столу.
— Нет, не думаю. Это грубо.
— Женя, а вот скажите мне, пожалуйста… я уже спрашивал, да что-то подзабыл… В тот день, когда умерла Ка-лязина, вы вроде бы с какой-то аппаратурой работали?
— Я каждый день с ней работаю.
— Очень сложно?
— Ну, взглянуть на табло, записать показания.
— А, ну и дурак справится. Вернее, хочу сказать — легко. А с кем вы это делали?
— Один.
— Часиков этак в половине девятого начали, сидели один, да?
— Я же говорил вам, — лаборант не мигая смотрел на Колосова. — С утра я был в аппаратной, потом пришел участковый, сообщил про Калязину, и я…
— Ну понятно — не до работы стало. Ладно, Евгений, спасибо. — Никита поднялся.
— А о чем вы хотели со мной говорить?
— Ах да. Вы хорошо знали Юзбашева Константина?
— Плохо. Я мало с ним общался. Я его не переношу. Он нехороший человек. Видите: змей спер.
— Ну редиска, — согласился Колосов. — А почему он нехороший, Женя?
— Он… — лаборант густо покраснел. — Он меня… ну, третировал, что ли. Ну, не знаю, как сказать. При нем мне всегда хотелось отсюда уехать.
Колосов кивнул: ясно, мол, и сообщил:
— Ольгин ваш к вечеру вернется, ждите. За начальника Олег сейчас? Где его повидать можно?
— Он у себя.
— Не провожайте меня, найду дорогу. — Никита уверенно направился в сторону обезьянника. — Всего хорошего, Женя.
Он шел неторопливо, подставляя лицо солнцу, прислушиваясь к окружавшей его тишине. Стояло полное безветрие — лист не колыхался. На клумбе уютно жужжали пчелы. Пахло медом и еще чем-то терпким, что источают вянущие от зноя настурции и ноготки.
О Званцева он буквально споткнулся. Тот сидел на корточках посреди дорожки и, отчаянно чертыхаясь, подбирал разлетевшиеся по гравию листки блокнота. Колосову он обрадовался:
— Салют господину Мегрэ! Как вы со змеями-то отлично, а? Родзевич в полном восторге: вернулись его сокровища. А Костьку за это посадят?
— Угу. — Никита нагнулся и начал помогать ему собирать листки.
— Блокнот идиотский, делают же такую дрянь! — Званцев прыгал на корточках точно гигантская розовая лягушка. — Спасибо. Жалко мне его, дурака, Никита Михайлович. Не пойму: зачем он все это?
— Ему за ваших ложноногих деньги хорошие предложили.
— Деньги? Господи, да он никогда ими прежде не интересовался. Я ж говорил — бессребреник.
— Был. А теперь все серебром интересуются. Жизнь, паскуда, заставляет. — Никита поднял последний листок. — Короче, с кражей мы покончили, теперь самое главное осталось.
— Серафима Павловна? — Званцев выпрямился, вытер лоб и виновато улыбнулся: рад бы помочь, да чем?
— Я с вашим лаборантом сейчас беседовал, — сообщил Никита. — Любопытный молодой человек.
— Женя-то?
— Пылкость чувств пугающая прямо.
— Это он вам про беременных заливал? — ухмыльнулся Званцев.
— Именно. И вопрос его этот как-то уж слишком интересует.
Званцев молча складывал листок в стопку.
— Олег, он что, действительно на биофаке преподавать будет?
Званцев фыркнул, как кот.
— Воображает, что да. Вы не обращайте внимания на его болтовню.
— Он что, того? — Никита постучал пальцем по виску.
— Нет, что вы.
— Не псих, нет?
— А он вам психом показался?
— Ну, в смирительную ему рановато, но… занятный мальчик. По-моему, с явными отклонениями.
— Отклонения еще не болезнь.
— А что это тогда?
— Для того чтобы ответить вам, Никита Михайлович, что есть отклонения, надо сначала дать определение нормы, а это… — Званцев махнул рукой. — Норма поведения, норма психики — все это зыбко, спорно. Что нормально, что аномально в нас с вами? Все относительно, смотря с какой колокольни смотреть.
— Но он так фанатически интересуется вопросом материнства… Он же мужик, как же он…
— Считайте, что в нем погибает гениальный гинеколог. Подавленное призвание.
— И все?
— И все, — Званцев улыбнулся. — Вы вот футбол уважаете?
— Обожаю.
— Начни мы с вами обсуждать матч на первенство мира, вы бы выказали не меньше пыла и страсти.
— Но это мужской предмет для обсуждения.
— Ерунда. Некоторые готовы драться из-за тюбика губной помады, если они их коллекционируют. Парикмахер заговорит вас до смерти, обсуждая такой женский предмет, как бигуди. Модельер дамского белья с пеной у рта будет доказывать вам преимущества своих моделей бюстгальтеров. У каждого свой пунктик. Пол тут ни при чем.
— А почему вы Суворову на базе ночевать не разрешаете? — спросил Колосов.
Званцев помолчал, потом ответил:
— Он молодой, для таких — сто верст не крюк.
— Эх, Олег, сами вы себе противоречите.
— Ничего подобного. Впрочем, я и не возражал, это Ольгин так распорядился.
— Он что, к Калязиной приставал?
— Нельзя сказать, чтобы Суворов ей проходу не давал, но… в общем, лез со всяким непотребством: что, да почему, да что вы чувствовали? Баба Сима человек была старой закалки, ей и слушать-то такое было невтерпеж, тем более от парня молодого. Ну, Шура и решил ее оградить, насколько это было возможно.
— А почему вы Суворова не уволили?
— Господи, да кому он мешает-то? — Званцев всплеснул руками. — К нам он не пристает, работает старательно. А что треплется — так пускай его. А на его оклад все равно никого не сыщешь. Он вполне безвредный, тем более сейчас и жаловаться на него некому стало. Да… эх, баба Сима… Скоро ли вы…
Он хотел спросить, скоро ли найдут убийцу, но ему помешали. Со стороны клеток донесся резкий визг, затем уханье.
— Черт, Флора снова руки распускает, — Званцев двинулся к клеткам. Колосов последовал за ним.
Когда они подошли ближе, из дальнего конца обезьянника стал слышен и другой звук: глухое мерное постукивание.