— Чем это тебя, осколком?
— Разрывная пуля это. — Павлов сплюнул и отвернулся.
Мальчик осторожно погладил его руку, прижался смуглой щечкой к его боку. Никита с минуту смотрел на них — отца и сына, затем хлопнул по колену, поднялся.
— Ну ладно, поговорили, Виктор. Советую вспомнить про четвертое июля. Чем занимался, с кем был, где. И про двадцать девятое мая не мешало бы тоже.
Павлов только пожал плечами, в жесте читалась какая-то беспомощность.
— Слушай, ну а что все-таки за война-то у тебя началась, а? — спросил Никита и впервые за весь разговор улыбнулся ребенку. Тот помедлил секунду, а потом тоже улыбнулся в ответ.
— А вот взгляни сам, — Павлов запрокинул голову вверх, в небо над садом — синее-синее, со спешащими по нему пышными облаками, напоминающими то клочья сахарной ваты, то фантастических птиц, то рыцарей-крестоносцев в белых плащах, гонимых по льду Чудского озера, и повторил тихо: — Построил войско небосвод, где вождь — весенний ветерок, где тучи всадникам равны. И мнится: началась война… Это Рудаки. Был такой восточный поэт, майор, знавший, какое оно, это самое небо, когда оно вот так над твоей головой, чистое, прозрачное, а ты — словно червяк, раздавленный в пыли, в крови, в собственном дерьме копошишься… Слушай, я понимаю, ты на службе. — Павлов тоже поднялся, и теперь они стояли вровень друг другу, едва касаясь плечами. — Ты, конечно, разберись, обязательно во всем разберись… Но… Но раз приехал в такую даль и мы так вот с тобой познакомились, может, будешь моим гостем? Пойдем, там у меня есть в холодильнике, а?
Колосов усмехнулся: ну что ты будешь делать? Вот люди. Ты на них злился, зубами скрипел, а они…
— Нет, Вить, в другой раз. Мне тут еще в одно место заскочить надо, — соврал он. Не мог не соврать, потому что этот вот так вдруг и сразу понравившийся ему афганец по-прежнему оставался подозреваемым по делу о трех зверских убийствах, одним из тех семи. И с ним еще предстояло работать, а как — бог весть, может быть, очень жестко. И от сознания неизбежности этой работы у Никиты отчего-то вдруг стало тяжело на душе. И вот в который уж раз мысль крамольная мелькнула: «А кончить всю эту мою конспирацию. Словно пес ведь, прости господи, словно легавый. А нет чтобы вот так действительно — начистоту и либо поверить уж накрепко, либо пулю ему, заразе».
— Ну ты припомни те дни поточнее, — настойчиво повторил он уже у самой калитки. — Тебе ж самому польза будет. И вот ему, — он наклонился и неуклюже погладил головку увязавшегося за ними ребенка, отметив с удивлением, какие мягкие и густые у него волосенки.
Пальцы хранили ощущение этой мягкости долго. Хранили даже тогда, когда вернулась прежняя злость, теперь уже на самого себя: «Слюни распустил, рассиропился, раскис. Сову по полету видно, добра молодца по соплям». Но вспоминалась «тульская десантная», «Пандшер», а перед Глазами замаячил бок, развороченный разрывной пулей, а потом этот косенький мальчишка — крошечный приемыш-калека и… злость пропала, теперь уже окончательно и бесповоротно.
…Сила чувств — открытая книга. По ней можно читать правду о некоторых из нас.
Все дальнейшие события, происшедшие в считанные дни, впоследствии вспоминались Кате как некая дикая фантасмагория. Словно она спала, видела дурной сон й все никак не могла пробудиться. Время в том мрачном сне было какое-то отрывистое, ненормальное. Оно то мчалось, как поезд, то вдруг тянулось медленно и тоскливо, как размытая осенними дождями дорога, то замирало на месте, а то делало внезапный скачок в неизвестность. В том сне наяву некуда было деться от постоянной грызущей тревоги и тупого недоумения: «Да неужели это все со мной происходит? Да как же это возможно?»
Потом, когда все осталось далеко позади, Катя отчетливо определяла только одно: все началось с того неожиданного телефонного звонка в ленивый жаркий полдень, когда она только-только вернулась к себе в кабинет из главковского буфета.
— Катя, здравствуйте, это я, Света Кораблина. Вы… Не могли бы мы с тобой встретиться прямо сейчас? Я в Москве, звоню из метро. Ты скажи, куда подъехать. Мне очень нужно тебя видеть!
— Тебе «Александровский сад» удобен? — предложила удивленная Катя.
— Сейчас схему посмотрю. Да, да!
— Там и встретимся на выходе. Свет, а что стряслось-то? — Расскажу, я там буду через пятнадцать минут. Катя заспешила. Господи, еще что там такое? Почему Кораблина звонит? Почему у нее голос потерянный?
Она летела вниз по Большой Никитской. По дороге вспомнила: через «Манеж» хода нет, разрыто, кинулась вдоль университетской ограды к переходу. Кораблина уже ждала ее на условленном месте. Они быстро прошли по аллее, сели на скамейку под старой березой, помнившей еще, наверное, стрелецкий бунт и трупы казненных на красной стене: «Что зубец — то стрелец».
— Ну прямо не знаю, что теперь делать, — Кораблина нервно дергала ремешок белой сумочки. — К кому идти мне теперь?
— Ко мне ты уже пришла. — Катя придвинулась ближе, вся горя от нетерпения и любопытства. — Ну?
— Он… он все время лгал мне, понимаешь? — Кораблина скорбно качала головой, увенчанной пышной копной аккуратно подколотых волос. — Все время, оказывается, лгал, а я-то… Давал деньги, говорил — вот, мол, заработал на стройбазе, а сам…
— Слушай, так дело не пойдет. Ты давай по порядку, с самого начала. Короче, вот это самое, что тебя так поразило, произошло когда? Вчера?
— Да, вчера вечером.
— Вы… ты была…
— С ним, да, с Ромкой. Он… — Кораблина закрыла глаза и выпалила нервной скороговоркой: — К нему приехал этот, на мотоцикле, ну их главный. Этот Акела с лицом нациста.
Катя прикусила язык: вот так-так. Ей предводитель байкеров показался двойником Микки Рурка, Ира Гречко спрашивала про волка, а эта вот — «нацист».
— Мы с Ромкой были у меня. А он приехал, и с ним еще двое на мотоциклах. Ромка к ним вышел, а я все через окно слышала. И они…
…Когда стих треск моторов, Акела слез с мотоцикла и медленно поднялся на крыльцо.
— Ну, здравствуй, приятель, — сказал он. — Что же ты прячешься от меня, а? Я разве не просил тебя приехать?
— Я не прячусь, просто был занят. — Жуков плотно прикрыл дверь школьного флигеля и прислонился к ней спиной. — Ну что тебе?
— А мы давно с тобой не виделись. С тех самых пор, что привез ту кралечку длинноногую. Она не сказала тебе, что я ей кое-что обещал? Нет?
— Нет.
— Ах нет. А мне вот приходится слово держать. А тебе, приятель, не кажется, что ты должен тоже кое-что пообещать. И прямо сейчас.
— Я? Кому это?
— Ну, конечно, не мне, — предводитель байкеров осклабился. — Мне ты пообещал уже однажды, но от словечка своего, как я понимаю…
— А еще кому? — быстро перебил его Жуков.