Жуковский нехотя глянул. И тут же судорожно нажал на тормоз. НА СИДЕНЬЕ ПОВЕРХ ПЛАЩА ЛЕЖАЛ НЕБОЛЬШОЙ АККУРАТНЫЙ ЧЕРНЫЙ ПРЕДМЕТ. ЭТО БЫЛ «БРАУНИНГ».
Жуковский почувствовал, что ему нечем дышать, хотя окно в машине было открыто и вечерняя свежесть не могла сравниться ни с каким «климат-контролем». Казалось, это какой-то фантом, видение. Жуковский даже зажмурился: вот сейчас все пройдет. Но ЭТО не прошло, не исчезло. Он коснулся рукоятки, ощутил холод металла. «Браунинг» не привиделся, он был пугающе реален. Больше того: «Жуковский» СРАЗУ ЕГО УЗНАЛ. Это был тот самый «браунинг»…
Сотни раз он брал его в руки – ТАМ, ТОГДА, извлекая из тайника в серых камнях, развертывая завядшие лопухи, вдыхая этот ни с чем не сравнимый запах оружейной смазки. Это ТОТ САМЫЙ «БРАУНИНГ», и вот доказательство – на левой половине его рубчатой рукоятки небольшой кусочек выщерблен.
Жуковский ощутил пальцами эту щербинку, этот изъян. Ему захотелось выскочить из машины – потолок давил его. Но «браунинг» – воображаемый, книжный, а ныне такой реальный, плотно лег в его ладонь.
Он проверил обойму. Там было шесть патронов – КАК ВСЕГДА, ШЕСТЬ – седьмого патрона недоставало.
Господи боже, оружейная смазка… Он испачкал руки… Поискал глазами, чем бы вытереть их – сорвать пук травы, он всегда так делал – ТАМ, ТОГДА, в том заброшенном ничейном саду. Он был за рулем своей машины и одновременно снова там – в двух ипостасях, в двух возрастах: зрелом и юном. И содранная коленка, намазанная зеленкой, саднила. И солнце припекало сквозь кроны старых яблонь. Солнце… А тут темень сгущалась, и горели огни витрин. Из шашлычной на углу Калашного выходили сытые посетители, рассаживались по машинам, разъезжаясь домой.
И надо было как-то завершить, КОНЧИТЬ ВСЕ ЭТО. Выбраться из укрытия в камнях, выйти на тропинку, потому что там уже слышались знакомые шаги, родные шаги. Выйти, вскинуть пистолет – только и всего-то, – вскинуть, как он делал это сотни раз в злых своих снах, и нажать на спусковой крючок этого чудесного грозного «браунинга», книжного, выдуманного когда-то…
Выдуманного… Тогда что же ЭТО, что так покойно и ладно лежит сейчас в руке? Тогда что же ЭТО, что так искушает? Откуда оно взялось?!
Жуковский ощупал оружие так, словно он был незряч и только пальцы могли уверить его. Дуло, рукоятка, изъян – щербинка. Шесть патронов… Опять шесть, всегда шесть…
В салоне «Фольксвагена» резко и настойчиво зазвонил мобильный. И это было ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС, потому что ТАМ, ТОГДА, в заброшенном ничейном саду, ни о какой сотовой связи еще и не слыхали.
Уверить себя, что она занята только работой, одной лишь работой и ничем иным, Кате было сложно. Но она себя уверяла, заставляла поверить. В розыске просматривали все изъятые в районе станции метро «Новокузнецкая» и Пятницкой улицы записи с уличных видеокамер. Больше половины из них зафиксировали момент перестрелки и погоню за мотоциклистом. Изображение изучалось под разными ракурсами и так и сяк, увеличивалось, замедлялось, но личность таинственного мотоциклиста по-прежнему оказывалась неустановленной. С маркой мотоцикла тоже было не все просто. Это был «Харлей-Дэвидсон», однако модель на расплывчатых видеокадрах выглядела нечетко. И сыщики до хрипоты спорили, то ли это softail (такой был у Купцова-Гая), то ли модель VRSC дрэг-краузер.
Катя смотрела записи вместе со всеми, а вспоминала события на Узловой. Нет, прав был старший лейтенант Должиков – ВСЕ как-то не вязалось в этом деле. ЭТО дело, судя по всему, никогда не было единым, события и факты распадались на отдельные части. И если мотивом убийства Лолиты Вахиной и покушения на жизнь секретарши Надежды Лайкиной была женская ревность, то что служило мотивом убийства Вероники Лукьяновой и событий, разыгравшихся у станции метро «Новокузнецкая»?
– Катя, вам звонят, – сообщил один из оперативников.
Катя взяла трубку: ба! Драгоценный. Она говорила как ни в чем не бывало. Привет, Вадичка… Да, да, ну конечно… И я скучаю… Отпуск? Какой отпуск? Мой? А… нет, знаешь, Вадик, меня пока в отпуск не отпускают. Драгоценный на том, «немецком» конце света разозлился:
– Что-то тон у тебя того, зайчик…
– Как это «того»? – спросила Катя.
– Мечтательный больно. И лживый! Ты чем это там без меня занимаешься, а?
Катя, закончив разговор, вздохнула. Чем я занимаюсь… Смотрю видеозапись, где ни черта не поймешь, пытаюсь думать о наших убийствах, а думается все как-то о…
Мобильный запел – заиграл фокстрот из «Дживса и Вустера», который Катя недавно для себя скачала.
– Да?
– Привет.
– Здравствуй.
Мечтательный тон? Ну уж нет, самый обычный, равнодушный, подумаешь – и не ждала я вас! Я пленками занята, мыслями умными о том, как ВСЕ ЭТО РАСКРЫТЬ. А вы, дорогой, просто ночное приключение, мимолетная связь, слабость…
– Увидимся сегодня? Я вечером на сеансе.
– Женя, я… нет, я занята.
– Ах, ты занята!
Катя опешила: а это что за тон? Нервный, «рваный» какой-то.
– Кокетничаешь? – спросил Ермаков совсем уже другим тоном, более спокойным. – Конечно, теперь самое время. Убила меня.
– Как?
– Наповал. Или ночь не в счет?
Катя вдруг вспомнила, что ей говорил Деметриос. Разочарование… разочарование впереди.
– Послушай…
– Не желаю ничего слушать, буду ждать в семь на том же месте, на Никитской. Поедем в самый лучший ресторан ужинать, пить шампанское. Потом куда-нибудь в клуб танцевать. А хочешь, в Питер махнем на машине?
– Я не могу в Питер.
– Я тоже не могу. Ну и что? Ну и что с того?! – Ермаков снова повысил голос: – Я хочу тебя видеть.
В кабинет зашел полковник Гущин. Выяснять отношения при начальстве было неловко, поэтому… нет, может, и не только поэтому Катя быстро сказала:
– Ну хорошо, в семь. Тут пришли, я не могу больше разговаривать.
– Должиков только что сообщил из Склифосовского… – объявил Гущин, – он там дежурит сегодня, фигурант в себя пришел. Врачи разрешили с ним недолго побеседовать. Я еду туда.
– Федор Матвеевич, возьмите меня с собой, – взмолилась Катя. – Я там мешать вам не буду, в коридоре у палаты постою.
– Екатерина, я же предупреждал тебя и весь ваш пресс-центр: об этом деле в печать пока ни слова!
– Это не ради публикации, просто… у меня такое чувство, что этот раненый, он нам сейчас все расскажет. И все раскроется, объяснится.
Катя, как всегда, по вредной репортерской привычке своей торопилась, снова мчалась, летела впереди паровоза.
Они приехали в институт Склифосовского. Но ничего не «раскрылось», а лишь еще больше запуталось.
Фигурант по-прежнему находился в реанимации. Туда к нему пустили только полковника Гущина и старшего лейтенанта Должикова с диктофоном.