Катя все пыталась подняться, но руки ее подламывались… А тьма таяла, превращаясь в серые сумерки… И вот стал виден зал, окна и на фоне окон три фигуры… три силуэта… Босые ноги… Черное платье… Красное платье…
И вдруг раздался ТОТ звук.
Что-то проскребло… словно когтями провели по стене или по бетону, пытаясь нащупать самое слабое, самое уязвимое место…
Этот звук – ОНИ все услышали его, он шел уже со всех сторон, и вдруг…
Портрет Саломеи сорвался со стены, а потом раздался грохот, и полетели осколки стекла, куски штукатурки…
Это было как взрыв гранаты.
Это было как взрыв, выбивающий окна, срывающий двери с петель, ломающий перегородки и стены.
В первую секунду Катя подумала, что взорвался бензин, но пламени… пламени не было… И синий огонек зажигалки погас.
В центре зала появилась еще одна фигура.
Еще один гость явился незваным.
ОН стоял, наступив ногой на упавший со стены портрет. Катя, лежавшая на полу у окна, видела его сквозь туман, застилавший глаза. Но другие видели его четко – среди бензиновых луж, в свете хрустальной люстры, что внезапно вспыхнула под потолком, когда огонь зажигалки, готовый вот-вот поджечь все, вдруг погас.
Свет люстры был такой же, как свет ламп там, в боксе Центра судебной психиатрии. И человек был тот же самый, только вот уже его не отделяло от других пуленепробиваемое стекло.
У него не было в руках пистолета. В этот раз он был безоружен. Катя снова попыталась подняться… туман, все плывет…
Пепеляев…
В этот раз он был безоружен, но…
Раздался пронзительный крик, и Ника, Ника-Победительница, одна из немногих способная уходить ТУДА и возвращаться, встречать и узнавать на своем пути ТЕХ, ДРУГИХ, бросилась на него сзади с ритуальным ножом:
– ОНО… ЭТО ОНО, ОНО ЗДЕСЬ! БЕРЕГИТЕСЬ!
Пепеляев… Катя видела, как он обернулся и поймал Нику, перехватив в ее безумном броске, когда она в последний раз пыталась спасти тех, кого любила.
Его лицо внезапно изменилось – как будто сквозь кожу, плавившуюся как воск на огне, проступили другие черты. И что-то было такое в этих чертах – в глазах, горевших как угли, что хотелось бежать без оглядки.
Прочь…
Но никто не мог пошевелиться, сделать и шага. Ника хрипела. Но две других сестры-Парки не могли сделать и шага… Они узнали ЕГО.
Пепеляев…
Нет, это был уже не Пепеляев. Это было нечто иное.
От этого ИНОГО не осталось ничего – лишь оперативное фото в уголовном деле об ограблении банка, лишь полуистлевший труп там, в подвале обувного склада.
Но память…
Одна из сестер – та, что была в алом платье, вскрикнула, попятилась.
– Куда ты? – голос гостя тоже изменился. Это был тот, другой голос, что возникал внезапно в тиши медицинского бокса и потом исчезал, ставя в тупик профессора Геворкяна и других психиатров.
Сестра-Парка, одетая в красное платье… Августа бросилась к разбитому окну. Но отчаянный вопль Ники, младшей сестры, заставил ее остановиться.
ОН оторвал Нике правую кисть, сжимавшую нож, и швырнул ее прямо к подолу красного платья, скрывавшего…
– Я ПРИШЕЛ К ТЕБЕ… Я ИСКАЛ ТЕБЯ…
АХ, МОЙ МИЛЫЙ АВГУСТИН, АВГУСТИН, АВГУСТИН… АХ, МОЙ МИЛЫЙ АВГУСТИН. ВСЕ ПРОШЛО… ВСЕ…
Детская песенка… словно открыли музыкальную шкатулку или поставили старую пластинку на проигрыватель.
– Я ИСКАЛ ТЕБЯ ВЕЗДЕ. Я ПРИШЕЛ ЗА ТОБОЙ. ПОКАЖИ МНЕ СЕБЯ…
Августа медленно, словно через силу, как будто что-то заставляло ее это сделать, подняла руку… пальцы ее вцепились в волосы и…
Светлый парик упал, обнажая лысину… мужскую лысину, которую так странно было видеть… И черты лица, когда-то вылепленного заново несколькими пластическими операциями в клинике по изменению пола, сразу погрубели, стали резкими… старыми и какими-то неживыми, искусственными.
– Отпусти сестру. Пожалуйста… ради всего, что…
Тело Ники ударилось о паркет. ОН отпустил Победительницу. ОН сломал ей шею.
– НЕТ!
Словно острый коготь рассек сумерки, а может, то было лезвие ритуального ножа. Алое платье скользнуло вниз, и стало видно тело… живот, бедра, покрытые шрамами бесчисленных операций, удалявших лишнее, наращивавших необходимое. Шрамы, успевшие зажить за эти долгие одиннадцать лет, сглаженные ежедневными втираниями антиколлоидных мазей и кремов, но все равно оставившие свой след, шрамы, которые так страшно было показать даже любовникам в постели – во избежание опасных, смертельно опасных вопросов…
ОН, явившийся за своим убийцей, искавший, нашедший его, зарычал как зверь, почуявший кровь… Теперь их разделяло всего несколько шагов, но… Катя все же сумела подняться. И ОН обернулся сначала к ней.
Пепеляев…
Да, это снова был он, хотя глаза его были слепы и черны, как две ямы. Катя не могла пошевелиться, только слышала, как стучат ее зубы…
Пепеляев протянул руку – та самая рука, когда-то державшая пистолет, тоже вся в шрамах, не оставившая отпечатков пальцев…
Пальцы коснулись Кати…
Невесомое касание, точно птица… тварь ночная во мраке задела крылом…
И тут какая-то могучая сила подхватила Катино тело… как вихрь, как ворвавшийся в залитый бензином зал торнадо, и выбросила ее вон – через разбитое окно, во внутренний двор – прямо на клумбы, на траву.
В ту же секунду в доме раздался нечеловеческий вопль. Но Катя, оглушенная, снова потерявшая сознание, спасенная Пепеляевым Катя не слышала жутких криков, перепугавших всю Малую Бронную.
Она не видела того, что случилось там, в доме дальше. Это видела только сестра Руфина.
Пистолет не потребовался. Острые как бритва когти впились в Августу, когда-то звавшуюся Тимом… и начали кромсать тело, сдирая кожу и плоть, как мясник обдирает коровью тушу на бойне…
Удаляя все лишнее…
Тут же залечивая раны…
Снова кромсая, истязая, калеча…
А может, преображая, возвращая все на круги своя…
Вибрирующий на самой высокой ноте вопль оборвался.
ПЛАМЯ ВСПЫХНУЛО И РАЗОМ ОБЪЯЛО ВЕСЬ ЗАЛ.
Крики жильцов соседних домов, вой пожарной сигнализации, перекличка милицейских сирен…
В разбитое окно, багровое от пожара, ударила густая струя белой пены из пожарного брандспойта.
Ничего этого Катя не слышала. Она была далеко.
Она дышала глубоко, как во сне.
Ей снился страшный сон.