Приехавших встречали на веранде суровая старушка в очках — видимо, домработница — и Валерий Кириллович.
Катя видела режиссера так близко впервые и несколько робела. Но всем гостям этот ученик Фассбиндера говорил одну и ту же устало-приветливую фразу: «Спасибо, очень тронут, проходите, отдыхайте с дороги». Для Кати и Мещерского делать исключение он, естественно, не стал. Поминки не выглядели шумными и многолюдными. Совсем напротив. Обычно на девять дней приглашают близких и друзей покойного. Однако поначалу Катю удивило почти что полное отсутствие среди поминающих сверстников умершего — стариков — и засилье молодых или относительно молодых лиц.
Старшее поколение представляла только девяностодвухлетняя вдова Кирилла Арсентьевича Анна Павловна Мансурова — в прошлом известная советская киноактриса, игравшая почти во всех фильмах. Теперь эта высохшая, накрашенная и напудренная, увенчанная жгуче-брюнетистым париком старуха была прикована к инвалидному креслу, с которым, несмотря на преклонный возраст, управлялась весьма шустро. К ней подводили гостей в первую очередь.
Лиза Гинерозова шепнула Кате: «Старая кукла совсем из ума выжила, не обращай внимания на ее треп». Не обратить, однако, было трудно, потому что Анна Павловна почти каждому из гостей капризно жаловалась:
— Он хотел меня бросить. Он всю жизнь смотрел только под чужие юбки… Не спорьте, я знаю, что говорю. Если б не смерть, он бы точно меня бросил. Женился на медсестре…
Опешившей Кате старуха тоже выдала эту фразу. Дмитрий Базаров, представивший их с Мещерским бабке как: «А это жена Вадика — сына Андрея Константиновича, ты, конечно, помнишь его, ба… А это внук Елены Александровны, смотри, какие розы они привезли…» — шепнул Кате:
— Атеросклероз — ничего не попишешь. Первый ее муж был адмирал флота. В сорок пятом он ее оставил — женился на медсестре из фронтового госпиталя… У нее все перепуталось с возрастом.
За большой овальный стол сели точно в три часа. Собралось не так уж и много гостей: кроме Валерия Кирилловича, его жены-иностранки, то ли австрийки, то ли швейцарки, не говорившей ни слова по-русски (роль переводчика услужливо выполняла вездесущая Лиза Гинерозова), домработницы, младших Базаровых и прочей «молодежи», еще только три пожилые супружеские пары.
«Конечно, большинство сверстников „патриарха“ давно уже в могиле, а живые такие же развалины, как его жена. Куда таким по поминкам ездить?» думала Катя, когда слово о покойном взял Валерий Кириллович. Он сидел на месте хозяина во главе стола. Она спросила у Дмитрия (он сел рядом с ней), а где же его отец, Владимир Кириллович, почему его за столом не видно?
— Отцу нездоровится. Он, возможно, выйдет чуть позже, — последовал ответ.
Перед тем как все перешли в столовую, среди молодежи произошел один инцидент, ярко продемонстрировавший непростые отношения между близнецами и младшим братом Иваном. Тот приехал на дачу на чьей-то машине, Катя увидела его из окна. Парня скорей всего подвезли какие-то приятели, однако их в дом не пригласили. Он вбежал по ступенькам на веранду'; швырнул на диван спортивную сумку и хотел было пройти в столовую, но Степан развернул его к себе.
— Пойди прими душ, — приказал он.
— Отстань от меня, — парень дернулся, пытаясь высвободить плечо.
— Я кому сказал? Отскоблись мочалкой от своих спидоносцев.
— Степа, пожалуйста, не надо сегодня, в такой день, — к ним подскочила Лиза и испуганно потянула жениха за рукав. — Что ты к нему пристал? Ванька, иди. Бабушка про тебя спрашивала. Иди же!
— Не лезь защищать нашу королевну, нашу семейную розу-мимозу, — Степан тянул брата в ванную, — после дружков помыться надо, раз дружки — уроды, то и;..
— Ты же прекрасно знаешь, что это не правда, — возразила Лиза.
— Не трожь моих друзей! — Иван повысил голос, привлекая к себе внимание. — Не твое дело, кто с кем у нас дружит, кто с кем спит и как! Не лезь ко мне! — Он вырвался и ринулся по лестнице на второй этаж.
Шло время. За упокой души усопшего произнесли уже немало трогательных тостов. Вспоминали, как водится, только хорошее. Слово брали то родственники, то какой-то известный сценарист, проработавший с Базаровым полвека на «Мосфильме», то старый писатель, то дряхлая, но по-прежнему кокетливая эстрадная певица. Но вот Валерий Кириллович поднялся на нетвердых ногах. Катя успела заметить, что ученик Фассбиндера неумеренно пил и быстро пьянел, несмотря на умоляющие гримасы своей жены-иностранки.
— Ну, ребят, а теперь давайте его любимое. Помянем деда, как он бы того хотел. Степ, давай. Вставай, бери бокал и…
Читай его любимое — ты знаешь что, — заявил режиссер.
Степан медленно поднялся. За столом Катя смотрела только на него. Злилась на себя за это, но ничего все равно не могла с собой поделать. Этот человек одновременно притягивал и отталкивал ее. Катя смотрела, как Лиза, нескромно прижавшаяся к своему жениху плечом, обращалась с ним напоказ как со своей собственностью. И Катя явственно ощущала в сердце какую-то занозу. Пока еще маленькую, но острую, вонзавшуюся все глубже и глубже. Этот парень, этот атлет, выкидывавший тошнотворные фокусы, избивавший в кровь своих товарищей, этот… Поступки его пугали, но сам он был чертовски привлекателен физически: рост, фигура, плечи, гордый поворот шеи, вот только взгляд… Кате все казалось, что они не договорили с этим человеком там, в лесу, о чем-то… Хотя какой мог быть у них разговор, когда он даже не глядел в ее сторону?
Степан налил себе в рюмку водки. Пил он мало. И ел тоже — в основном ковырял вилкой салаты и овощи, совсем не касаясь мясных и рыбных закусок, от которых ломился стол.
— Что ж, дед, желаем тебе доброй дороги туда. И покоя.
А о нас не беспокойся. Все у нас будет хорошо. Обещаем, — начал он так, словно покойник сидел за столом и собирался куда-то уезжать — далеко и надолго. Залпом выпил водку и…
С Богом, в дальнюю дорогу
Путь найдешь ты, слава Богу,
Светит месяц, ночь ясна.
Чарка выпита до дна.
Он читал «Похоронную» из «Песен Западных славян».
Голос его, хрипловатый и негромкий, одиноко звучал в тишине. Катя и не подозревала, что Пушкина можно читать вот так… «Пуля легче лихорадки. Волен умер ты, как жил…»
Оттого мой дух и ноет, что заместо чепрака
Кожей он твоей покроет мне вспотевшие бока.
Когда он кончил, секунд пять все хранили молчание.
— Да, вот что значит великая школа, — заметил подвыпивший, погрустневший старик сценарист. — Вот что значит порода. Мальчик талантливый, сниматься бы мог с такими данными.
Степана попросили читать еще, и он не стал ломаться.
Снова читал из «Песен» (Дмитрий потом пояснил Кате, что Кирилл Арсентьевич мечтал снять фильм по этим балладам Пушкина). Брат его читал хорошо известное всем со школьной скамьи стихотворение «Конь». Но как! У Кати сердце сжималось от тревоги, от печали, надвигалось что-то грозное, неумолимое, словно запахло в этой благополучной уютной даче дымом чужого пожарища: «Я слышу топот дальний, трубный звук и пенье стрел…» Она и не представляла, что в эти хрестоматийные стихи можно вложить столько всего своего, личного. Он запнулся, вроде бы позабыл последнюю строфу, но закончил, четко отделяя слово от слова, предложение от предложения.