— Ну а лично тебе каким он показался?
— Я не знаю, Никита. Он каждый раз разный. Мне иногда кажется, что у цыган и там, у вас на пленке, — был не он.
— Пересказывать, о чем вы интимно толковали, конечно, не станешь?
— Так, чушь, для тебя это неинтересно. Я глупости болтала, как всегда, — Катя отвечала безучастно. — А про Лизу он сказал, как и про всех, — не убивал. Зачем, мол, мне?
Колосов побарабанил по столу пальцами.
— Я вот, пока вы говорили, все думал, Кать… Ты извини, что орал тут сейчас, тоже нервы. Я понимаю, каково тебе…
А думал я вот о чем: дело нами сделано, но в нем все равно что-то не так. Все сходится на этом психе, даже больше чем сходится, кроме… Предмет, которым он горло полосовал Антипову, Яковенко, — так мы ведь и не нашли до сих пор.
При задержании он пустой был, сама ведь знаешь. И на обысках — как ни искали, орудия нет. А у него непременно должно было быть что-то. Патологоанатом говорил — не обычный механизм нанесения повреждений. Но ведь и у Антипова-Гранта и у Яковенко на горле была именно механическая травма, а не…
— Не укус? — Катя вздрогнула. Бог ты мой, Мещерский Мериме вспоминал: «Это не рана, а укус!», а у нас, выходит, все наоборот…
— У него должно было быть что-то, чем он орудовал.
Предмет не могу описать, но это вещь была, оружие — не руками он это делал, хотя с собакой и… Мог, конечно, выбросить, избавиться… Но опять странно: одежду всю в крови сбросил дома и словно забыл про нее. А от орудия поспешил избавиться. Почему? И потом еще одна деталь…
— Те волосы на трупах? — насторожилась Катя.
— Нет, насчет них как раз полный ажур. Вчера Новогорский заключение переслал: повторное комплексное исследование сделал. Мы, когда обыск на даче делали, я… ну, в общем, эта шкура медвежья, я и подумал… Взял, точнее, изъял в качестве образца для исследования. У Новогорского ведь знаешь, какая присказка — принесите образцы материала для сравнения побольше — сделаю все, что от меня зависит. Ну и выдал вчера заключение: волосы, найденные на Яковенко и Гранте, та шерсть неустановленного животного, вырвана из того медведя. Почему сразу не могли определить принадлежность: мех ветхий от старости, прямо в руках расползается. Но я не про шерсть хотел тебе сказать, а про…
— Про что? — Катя чувствовала, как к ней возвращается ее прежнее любопытство.
— Понимаешь, я никак не могу себе объяснить: отчего мы твою Гинерозову до сих пор еще не нашли?
— То есть как? Я не понимаю тебя, Никита.
— Да я сам не понимаю! Ты глянь, что получается: Соленого не нашли сразу только потому, что его вообще никто толком не искал. Если бы в первые же дни, как он пропал, начали искать, прочесали бы местность, нашли бы непременно.
Он ведь почти у самой дороги лежал. Там окоп, видимо, снегом замело, был большой сугроб. Потом снег начал таять, половодье, ну и… Далее: ты помнишь, что говорили те пацаны Листовы о том, как они нашли Яковенко? По их словам, труп был «буквально напоказ выставлен» на березе у самой станции, возле пешеходной тропы лежал. И Гранта никто скрывать не думал — труп оставили там, где убили, еще забор кровью расписали словно для привлечения внимания. А ведь могли тело и в сарай затащить, и за поленницу… Итак, раньше Базаров трупы не прятал. Почему же с телом Гинерозовой он повел себя иначе?
— Никит, ты хочешь сказать, что вы везде-везде искали, что ли? В каждом овраге, каждых кустах, каждом подвале смотрели? Могли просто пропустить и…
— Могли, конечно. Но прежде он вел себя иначе: тела своих жертв не прятал, даже наоборот… А потом изменил своим привычкам. Отчего? Это требует объяснения. И не только у меня. Дай срок, Касьянов тоже спросит. Но… но может и так случиться, что все эти вопросы уже будут не так важны.
Послезавтра Базарова на биоэкспертизу везут. Кровь будут исследовать. Там, думаю, все и решится. Ждать осталось не долго в любом случае.
— Его отсюда повезут, из Раздольска? — тихо спросила Катя.
— Отсюда. Когда будут результаты, встанет вопрос о переводе в СИЗО. Да, решится многое.
Катя кивнула: биологическая экспертиза следов крови.
И если результаты подтвердят обвинение, то… Я НИКОГО НЕ УБИВАЛ! Лицо Степана стояло перед нею неотступным миражом. Я НЕ СОВЕРШАЮ БЕСЦЕЛЬНЫХ ПОСТУПКОВ!
В чертах этого призрачного лица не было ни раскаяния, ни смирения, ни жалости к тем, кто умер… Катя вздохнула. Или больной, пораженный каким-то там астроцитозом мозг уже не знает таких понятий? Ей было тревожно. Дождь по стеклу все стучал, стучал, как маленький невидимый барабанщик.
Катя отчего-то уже не сомневалась: НИЧЕГО ЕЩЕ НЕ ЗАКОНЧЕНО ПО ЭТОМУ ДЕЛУ. Возможно, все решит экспертиза следов крови, а возможно…
В тот вечер — последний вечер перед началом развязки этой странной и трагической истории — Катя вернулась домой непривычно рано: в половине седьмого. Почти сразу же услышала настойчивый и длинный телефонный звонок: Кравченко объявился. Разговаривали они долго, пока у Кравченко не закончилась телефонная карта, и вроде бы ни о чем.
Кравченко жаловался, что «босс его вконец достал», озверел от процедур и больничного безделья, снова начал пить тайком от врачей. А отнимать у него бутылки и объясняться с австрийским персоналом санатория Вадьке уже осточертело.
В Бад-Халле тоже зарядили дожди: над Альпами тучи. Народу на курорте много, но все в основном подагрические старцы, ожирелые тетки да рахитичные юнцы, отправленные богатыми родителями излечиваться от пагубной страсти к наркотикам… Словом — смертная скука.
Катя через каждые пять минут спрашивала: «Вадечка, а когда ты приедешь?» Он обещался недельки через полторы: боссу Чугунову и самому уже невтерпеж, да денежки за полный курс лечения уплачены. «Двадцать третьего июня у него последние грязи, думаю, после них сразу же велит билеты заказывать, — сообщил Кравченко. — Ну а у тебя как дела?»
Но Катя и словом не обмолвилась о том, что произошло за эти дни с ней. Разговор с Кравченко — в будущем. Они сядут друг против друга, она должна будет видеть Вадькины глаза.
Остальное — неважно.
«Я и вправду по тебе соскучился, Катька, — выдал он напоследок весьма жизнерадостно. — В следующий раз закатимся на альпийский курорт вместе, вот только деньжонок наскребем. Семейной паре тут найдется чем заняться».
Катя ответила: да, конечно. А потом традиционное: «И я тебя люблю. Целую». И разговор закончился. С Кравченко у них никогда не выходило нормального телефонного разговора — только какой-то треп. И в этом, наверное, техника была виновата: телефон — неудачный посредник.
По телефону за жизнь можно было с чувством, с толком, с расстановкой часами толковать только с одним человеком — Мещерским. И не только беседовать за жизнь, но и получать дельные советы, рассеивать сомнения, обсуждать чужие тайны, даже пытаться решать некие смутные загадки, неотступно терзающие ум.