– Что значит сия загадочная фраза? – Я заняла свое место, захлопнула дверцу, и мы поехали.
– Это значит, что я отвезу тебя туда, но не буду дожидаться, чтобы отвезти обратно, – объяснил Саша. – Разве что ты не будешь задерживаться ни на минуту. Я ждать не могу, мне через час Наташу с Лешей на съемку везти.
– Ладно, если придется задержаться, то обратно сама доберусь, – скрепя сердце согласилась я, начиная жалеть о своей затее.
Можно ведь было вручить кассету безутешным родственникам усопшей потом, скажем, через неделю или через две! Однако меня словно черт толкал в этот Приозерный…
Подъехать к дому, где совсем недавно жила бабушка Капа, нашему «жигулю» не удалось: узкий проулок полностью перегораживал грузовик с откинутым дощатым бортом. Из кузова дразнящим красным языком свисал край потертой ковровой дорожки.
Смекнув, что перед нами сельский вариант катафалка высокой проходимости, и узрев у дома небольшую толпу людей с печальными лицами, я поняла, что приехала на редкость не вовремя, угодила прямо на похороны. Но уж раз приехала, прощусь с симпатичной бабулей Капитолиной, царствие ей небесное…
Сашу с машиной я отпустила. Присутствовать на похоронах незнакомой старушки водителю вовсе не хотелось, и красный «жигуленок» унесся прочь неприлично поспешно. Вздохнув, я сделала подобающее случаю умеренно-печальное лицо и бочком прибилась к группе станичников, собравшихся проводить Капитолину Митрофановну в последний путь.
К моему удивлению, выяснилось, что большинство присутствующих даже не считает нужным изображать скорбь.
– А чегой-то грустить? – пожала укутанными черной шалью плечами дородная тетка лет пятидесяти, угадав мое недоумение. – Отмучилась баба Капа! Поди, проживи в трудах и заботах цельных сто лет, сама на тот свет запросишься!
– Верно говоришь, Петровна! – сдержанно загомонили станичники. – Кому такая жизнь нужна!
– Она-то, тетка Капа, всю жизнь горбатилась, а счастья, почитай, и не знала! – вступила в разговор седая старушка в потертом плюшевом пиджаке линяло-свекольного цвета.
– А вы племянница Капитолины Митрофановны? – встрепенулась я, услышав прозвучавшее из уст бабули «тетя Капа».
– Да ты что?! – почему-то обиделась плюшевая старушка. – Племянниц у ей нема, только внучка, Настена рыжая, так она сейчас в хате, у гроба сидит. У теть Капы всех-то родственников и осталось, что Настюха, дочка Анька да вторая внучка Нинка с ейным мужем-оглоедом! Вон он, Савка-халявка, у грузовика стоит, с копачами договаривается. Торгуется, злыдень жаднючий! Нашел время копеечку зажимать!
– Это у него что, прозвище такое – Халявка? – поинтересовалась я, посмотрев на не по-деревенски желтолицего лысого дядьку, страстным шепотом внушающего что-то рослому щекастому парню.
Парень явно избегал смотреть на собеседника и пялился на толпу с самым тоскливым выражением лица.
– Прозвища у него всякие есть, а по фамилии народ его чаще Спиногрызовым зовет, по женке евойной, Нинке. По отцу-то он Голохатко, но, ты же знаешь, у нас на Кубани не уважают мужиков, которые в примаки идут.
– Куда идут? – переспросила я.
– В примаки! Ну, на хозяйство к женкиным родителям! Своего кола-двора не имеют, а женятся, живут с тестем-тещей. Такой мужик – не хозяин в доме, навроде батрака наемного! Вот его и зовут все больше по фамилии жены, чем по собственному родовому имени. А Савва к тому же самый что ни на есть истинный спиногрыз! Паразит он и дармоед – Халявка! – злорадно захихикала плюшевая бабка. – Скупердяй, каких мало, жадюга, жлоб гороховый!
– Почему гороховый? – снова удивилась я.
Бабы, явно довольные возможностью отвлечься от траурной темы и позлословить о ближнем, оживились и окружили меня плотным кольцом. «Горохового жлоба» Савку мне больше не было видно, зато я много чего о нем услышала.
Савелий Голохатко родился под несчастливой звездой. С самого раннего детства он видел вокруг только одно: беспросветную нищету. А чего еще ждать с такой-то фамилией? Как пел мультипликационный капитан Врунгель: «Как вы яхту назовете, так она и поплывет!»
Родители Савушки были простые колхозники, мать всю жизнь горбилась на солнцепеке, пропалывая буряки, собирая огурцы, поливая помидоры – и так далее. Папаше в свое время ума не хватило получить мало-мальски дельную специальность, и он до сорока годов, пока не помер, махал лопатой в коровнике, то убирая навоз, то разбрасывая сено. Вдобавок папаня то и дело заглядывал в бутылку, так что беднее Голохаток на селе были только вороны. Савва кушал постный борщ без мяса, донашивал одежки за подросшими детьми сердобольных соседей, прятал в самодельную копилку монетки, просыпавшиеся из штанов пьяного папеньки, и мечтал разбогатеть.
На копилку в этом смысле надежд было мало, ее то и дело приходилось опорожнять, когда в доме не оставалось ни крошки съестного и усталая мать, пряча заплаканные глаза, говорила голодному Савушке:
– Сбегай, детка, на огород, наломай смородиновых веточек, будем чай пить с лепешкой. Отличная у меня сегодня лепешка получилась…
«Лепешки» из размоченных в кипятке сухарей Савва ненавидел до отвращения. Угрюмо зыркнув на мать, он уходил в сарай, доставал спрятанную под половицей жестянку-копилку, высыпал в коричневую руку матери пригоршню мелочи и говорил:
– Поди, крупы какой купи, сахару, чаю…
Повзрослев, Савелий начал гоняться за деньгами, но они упорно от него убегали. И скопидом был Савушка, и не лентяй, а не везло ему – хоть ты тресни! Причем, что удивительно, чем экономнее и изворотливее становился Савелий, тем в большем проигрыше оставляла его жизнь!
К примеру, году в семидесятом ехал как-то Савелий на велосипеде из Приозерного на хутор Дальний к родственникам – троюродному брату с женой. Брат просил Савву помочь ему насушить самана для строительства летней кухни, а взамен обещал дать кукурузного самогона. Самогон Савелий собирался втихаря распродать станичным парням – поздно вечером, после воскресных танцулек, по ночному тарифу…
Путь Савелия пролегал мимо горохового поля, уже требующего уборки урожая. Надеясь задобрить братца, Савва слез с велосипеда, снял с себя рубаху и набил ее гороховыми стручками. Показалось мало. Савва снял с себя и брюки, завязал узлами штанины и натолкал в получившийся двурогий мешок горошка и для себя лично – гостинец жене и теще. В итоге, когда груженный горохом Савелий вернулся на проселок, выяснилось, что у него украли велосипед!
История получила огласку, а Савва – прозвище «гороховый жлоб». Думаете, после этого Савелий нахлестал себя по щекам, проклиная собственную жадность? Ничего подобного!
– Что за невезуха, мать-перемать! – орал Савва и продолжал попадаться в собственные капканы…
– Посторонись, бабы, раскудахтались некстати! – неожиданно гаркнул мне в ухо сурового вида небритый мужик в надвинутой на глаза кепке с пуговкой. – Галдите тут в полный голос, а покойницу выносят уже!