Он зябко передернул плечами. Хотя забота о последних месяцах умирающей легла не на его плечи, но запах лекарств, мочи и экскрементов преследовал еще с полгода, хотя квартиру после этого дезинфицировали, сделали косметический ремонт, заново наклеили обои, но, судя по въевшемуся в стены запаху, надо было бы заменить и штукатурку.

Или поменяться квартирами, подумал он. Но тут же мелькнула мысль, что поменяет скорее всего шило на мыло. Найдется такой же, кто не захочет жить в квартире, где умерли его старики и где все пропитано запахом их смерти…

Дед сидел с листками в руках. Щурился, далеко отводил руку, шевелил губами. На газовой плите готовится закипеть чайник, а на столе уже две большие чашки. Крылов заглянул: в одной чаю почти ложечка, в другой — несколько крупинок. И без сахара.

— Дед, — сказал он ласково, — тебе со сливками?

Дед отмахнулся:

— Тебе мало, что я кофе пью со сливками?.. Еще и чаю вкус портить.

— Врач сказал, что тебе и чай только со сливками!

— Врач, — сказал дед презрительно. — Что врачи понимают… Человек — это пока еще тайна. Ты мне другое скажи. Ваше общество, как я понимаю, разрослось, разрослось… Уже и серьезные люди обращают внимание?

Крылов снял чайник, горячая пузыристая струя дугой ударила в чашку. Забурлило, а когда он наливал в чашку деду, в его чашке по самые края колыхалась, быстро успокаиваясь, коричневая ноздреватая масса, похожая на торф.

— Обращают, — ответил он. Из груди рвался ликующий вопль, что еще как обращают, но с суровым дедом старался держаться так же красиво и мужественно, как со всеми держался дед. — Мы ломим, гнутся шведы!

— А кто шведы?

— А все, кто не скифы, — ответил он, не задумываясь.

— И русские?

— И они тоже. Дед, русские — это не нация, а название косоруких неудачников. Им прилепили все грехи, какие только можно придумать, как мы сейчас чукчам присобачиваем известный менталитет, французам — бабничество, а итальянцам — болтливость и многодетность. Хуже того, что русские с этим согласились и сами на всех перекрестках повторяют о своей косорукости, тупости, лени, неумении отличить правую руку от левой. Если нет возможности с этой дурью бороться, переубеждать весь народ, что он-де не такой, то проще из этого народа выйти. И сразу стать другим.

Дед смотрел поверх чашки чая. Взгляд из-под набрякших век стал острым.

— Многие так и делают, — заметил он. — Бегут во всякие там французы, американцы.

Крылов отпил чай, переждал, пока горячая струйка растворится в пересохшей за ночь глотке.

— Там свои проблемы, — ответил он наконец. — Кто бежит в американскость или европейскость, бежит из простого огня на склад горючего, где уже начинается пожар. Он еще не виден, но там скоро грохнет так, что Россия покажется огоньком в камине… Это всеобщее довольство и стремление нигде пальчик не прищемить обойдется дорого. Дороже, чем нам строительство коммунизма! Нужно начинать с нового народа, дед.

— С нуля?

— Дед, — удивился Крылов, — где ты видишь нуль? Мы — хитрые! Мы везде берем лучшее, объявляем своим, давно утерянным. Или украденным. Мы только возвращаем себе свои ценности!

Дед хмыкнул, не ответил. Крылов заглянул через край листа, поинтересовался:

— Наши правила?.. Что-нибудь заинтересовало?

Дед смолчал снова. Веки на миг приспустились, поднялась дряблая рука, смахнула слезу, в последнее время левый глаз часто слезится без всякой причины, но когда открыл глаза, Крылов видел, с каким напряженным вниманием дед читает, читает…

Он уже оделся в прихожей, а дед читал все тот же листок, остальные непотревоженно лежат на краю стола. Не читал даже, а то ли перечитывал, то ли запоминал текст.

И только уже на лестничной площадке Крылов вдруг вспомнил, что именно было на том листке. Восхваление доблестного ухода из жизни!

Глава 4

На службу добирался час, еще час ходил по отделам, общался, зашел к шефу и выслушал покровительственное о молодежи, что не чтит старших. А могла бы эта молодежь почаще бывать на работе. Мало ли что сдает работу в срок и вовремя! Работа в коллективе — это нечто другое, чем работа на кухне. Надо не отрываться от коллектива, русский народ был велик соборностью…

Крылов терпеливо слушал, все равно зарплату задержали до после обеда, потом сходил к заму и тоже выслушал о падении нравов, наконец отстоял очередь у кассы, а домой уже не бежал, а летел. Отнять, стучало в голове, у деда эту проклятую программу по внедрению новой моды! Моды по красивому уходу из жизни престарелых. Нашел что читать, дурак… Молодым читать — и то мурашки по спине бегут, а старику читать — так и вовсе инфаркт хватит. Или инсульт, у кого что ближе.

С разбега сунул в щель палочку магнитного ключа. Лифт, конечно же, на самом верху, но, к счастью, никто не перехватил, не взялся перевозить с этажа на этаж мебель. Крылов едва не подпрыгивал, торопил медлительную технику.

В квартиру ворвался, как ураган. В туалете горит свет, но пусто, тихо работает телевизор. Дед на диване, раскрытая газета прикрывает лицо.

— Дед! — закричал Крылов страшным голосом.

Он сорвал газету. Старческие веки дрогнули, глаза приоткрылись. Дед сморщился от яркого света, проворчал:

— Что кричишь?.. Пальчик прищемил?

— Дед, — повторил Крылов обессиленно, — дед…

Он сел на столик возле кровати. В сердце еще щемило, но во всем теле разливалось великое облегчение.

— Так что орешь? — повторил дед крепнущим голосом. Он сделал попытку приподняться, Крылов положил ладонь ему на грудь, удержал. — Что там… я не выключил газ?.. Или свет в ванной?

— Ты все выключил, — ответил Крылов. — Отдыхай, я сейчас разогрею ужин.

Однако, когда он гремел кастрюлями, в прихожей зашаркали дедовы шлепанцы. Дед появился на пороге, Крылов ногой придвинул ему плетеное кресло. Дед за спиной сопел, кряхтел, долго усаживался. Теперь, чтобы сесть, приходилось одной рукой взяться за стену, другой опереться о стол. Потому так неохотно переползает с места на место, что все дается с трудом, а кто любит зряшные труды?

— Ну и как твои скифы? — спросил дед.

— Я сделаю омлет, — ответил Крылов. — Могу с ветчиной, хочешь?.. И гренки в молоке. Так что попируем! Скифы? Да со скифами все путем. Развиваемся настолько бурно, что просто…

Он умолк, разбивал яйца. Это дед его научил еще шестилетнего брать яйцо в правую ладошку, левой аккуратно стукать тупой стороной ножа, деля яйцо строго пополам. Здесь важно рассчитать силу удара, чтобы яйцо расколоть на две половинки, но только как бы надколоть, чтобы не пролилось в ладонь, но зато легко раздвинуть обе половинки над сковородкой, выпуская на горячую поверхность, где шипит масло, неповрежденный желток. Дед учил шестилетнего малыша не разговаривать, не отвлекаться, и потому даже сейчас замирает до сих пор, хотя теперь яйца может разбить с закрытыми глазами.