По дороге притормозили у аптеки, и Семен сбегал за обезболивающими.
– Подъезжай к самому подъезду, – сказал он водителю. – Поближе.
Во дворе на лавочке сидели бабушки, которые наблюдали за внуками и попутно перемывали косточки соседям. Марцевич вежливо поздоровался.
– Сможешь идти? – спросил он у Леры, подавая руку.
Она с трудом выбралась из машины и с его помощью заковыляла к подъезду.
Дома Марцевич пристал к ней с расспросами. Она отнекивалась, жаловалась на головную боль.
– Что к затылку прикладывать? Лед? – звонил он знакомой докторше.
– Ты зачем позволил ей из квартиры выходить? Нервное расстройство дает слабость, дурноту. Надо лежать в постели, а не бродить по улицам.
– Я же не нянька! У меня работа стоит. Кто знал, что ей срочно таблетки потребуются?
– Все необходимые препараты я назначила! – возмущалась докторша. – Ты что, не купил?
Положа руку на сердце, Семен в басню про таблетки не верил. Лера что-то скрывает от него, таится. Выходит, не заслуживает он ее доверия, не годится в защитники.
Когда девушка отдохнула и немного успокоилась, он принес ей чаю и шоколадных конфет.
– Не хочу… тошнит.
– Это от головы.
– Убери…
Он со вздохом поставил чашку и конфетницу на тумбочку. Лера молча смотрела в потолок, ее глаза наполнились слезами.
– А что, поблизости аптек не нашлось? – осторожно поинтересовался Марцевич. – Надо было аж на Тимирязевскую ехать?
– Значит, надо было.
– С чего ты взяла, будто кто-то за тобой следит?
Лера чувствовала себя одинокой и несчастной, брошенной на произвол судьбы родителями, Артуром. Всеми. Только Марцевич оказался рядом в трудную минуту, подставил плечо, спас от неминуемой смерти.
– Меня хотят убить… – едва слышно вымолвила девушка.
– Кто?
– Она…
* * *
Последнее донесение Делафара в Центр было перехвачено: агенты Апостол и Шарль так и не дождались возвращения нанятого ими курьера. Что с ним произошло по пути из Одессы в Москву, осталось тайной.
В городе установилось тревожное мрачное ожидание. Толпы людей приходили на Соборную площадь, сутками мерзли на февральском ветру, под мокрым снегом и дождем. Одни уходили, другие приходили, обменивались короткими угрюмыми репликами.
– Ну, как?
– Без изменений…
Кто-то радовался и этому, кто-то горестно вздыхал. Время от времени в толпе проносился шепоток, и взгляды обращались на подъезжающий к дому Папудова экипаж.
– Доктор приехал…
– Сам профессор Усков…
– Видать, дела плохи…
– Неужели нет никакого средства…
– Все в руках Божьих…
В городских церквях служили молебны за здравие всеобщей любимицы Веры Холодной, было сумрачно от ладанного дыма, от множества горящих свеч…
Делафар стоял в толпе с непокрытой головой, не отрывая глаз от окон, за которыми умирала женщина, героиня великой эпохи перелома в судьбе России и всего мира. Ее звезда взошла в роковой миг и недолго продержалась на грозовом небосклоне… Наверное, в этом есть некий высший смысл.
– Ей суждено остаться вечно молодой… – шептались люди.
Делафар чувствовал, что это правда. Ему тоже не суждено состариться. Двадцать пять лет – столько отпустило им провидение. Четверть века. Всего! Наверное, достаточно. Он не ощущал трагедии ухода, скорее жажду новой встречи, которая непременно случится. Где, когда – неважно. Его томила жгучая темная страсть, мучило необъяснимое любопытство: а что же там, за порогом небытия? Между ним и Верой не было близости телесной, но возникло притяжение душ… Есть ли более эротическое влечение? Незримые нити любви, связывающие мужчину и женщину, протянулись от нее к нему… Или от него к ней…
Он полюбил звезду. А звезды обитают на небесах…
Делафар посмотрел на тяжелые, полные снега тучи и понял, что плачет. Это были слезы разлуки.
– Я найду тебя…
Чей это голос коснулся его щеки, словно теплое дыхание? Он обернулся, но не увидел ничего, кроме суровых, бледных от холода лиц, поднятых воротников, мокрых головных уборов…
Он не успел показать ей чашу. Значит, все еще впереди… Время – ничто. Оно обманывает людей, которые не умеют распознавать его трюков…
Скоротечная болезнь длилась восемь суток. Медицинские светила города разводили руками. Все было испробовано, и ничего не помогало. Комната больной пропиталась запахами лекарств и камфарного спирта, у иконы горела лампадка…
Делафар пытался представить Веру в постели, в беспамятстве… Вместо этого перед ним возникали образы прекрасных женщин, которые она создала на экране, – нежных, любящих, неистовых в своем чувстве. В жизни она была другой… Хотя разве кому-нибудь достоверно известно, что такое жизнь? Она бывает причудливой, словно кружево, сплетенное сотнями нитей… Откуда они берутся, кто их обрывает? Может быть, просто меняется узор?
Утро того февральского дня ничем не отличалось от сумерек – та же серая пелена дождя, то же серое небо. Вечером Соборная площадь вместе с толпой людей погрузилась в темноту, только окна дома, куда были прикованы взгляды присутствующих, мерцали желтым лампадным светом. Кто-то выбежал из дома, рыдая, и толпа всколыхнулась, заволновалась. Пронесся шепоток: «Умерла… умерла…»
Делафар столько раз слышал слово «смерть», но только теперь окончательно убедился, что оно лишено смысла. Разве лежащее на смятых простынях бездыханное тело – и есть Вера? Она ушла, сбросив земные одежды – так же непринужденно, как сбрасывала сценические костюмы…
– Умерла… – звучало отовсюду. – Ее больше нет…
Дождь припустил сильнее. Делафар не ощущал холода, как не ощущали его собравшиеся на площади люди. Они не расходились, ждали чего-то…
– Как же так?
– Не спасли…
– В гостинице, где она жила, номера не отапливались…
– В первый же день болезни ее перевезли сюда, в дом Папудова…
– Поздно!
– Ей нельзя было выходить на сцену! Она чувствовала недомогание, но все же выступила…
– Вчера был консилиум. Лучшие доктора оказались бессильны…
– Это не «испанка», – пробормотал женский голос. – Ее отравили… Французы…
– Из ревности…
– Деникинский генерал Гришин-Алмазов души в ней не чаял…