– Ты, – переспросил он недоверчиво, – пойдешь?
– Что захватить с собой?
– Я все соберу, – сказал он торопливо. – Надо чуть подкрасить оградку… Самую малость. И все! Может быть, чуть-чуть холмик подровнять, если дождями слишком размыло.
– Я буду, – повторил я. – Скажи только, когда.
– Завтра…
– В котором часу?
Вместе с нами с трамвая сошли люди, которых можно было бы принять за дачников: ведра, совки, лопаты, грабли, банки с краской, щетки, еще какой-то инвентарь. Только эти люди двигались без шуточек, лица если не строгие, то все же буднично ровные, бесстрастные, с легким налетом некой извечной скорби.
Они шли, негромко переговариваясь, маленькие группки по два-три человека, но были и одиночки, тоже, правда, с ведрами и лопатками. Далеко впереди показался невысокий каменный забор, добротный, но облупившийся, старый. Дорожка от остановки вела к воротам, навстречу вышла немолодая супружеская пара, он сильно хромал, шли медленно, поддерживая друг друга.
– Они каждое воскресенье здесь, – вполголоса пояснил отец, словно мне это могло быть интересно. – У них здесь фамильный склеп.
– Ого! Дворяне, видать.
Сказал чисто автоматически, даже не я сказал, а этот, разумоноситель, и отец кивнул, то ли соглашаясь, что да, дворяне, а то и графья, то ли просто принимая мои слова.
Столбы ворот разошлись в стороны. Перед нами открылось широкое пространство, сплошь заставленное ажурными заборчиками из железа. В середине каждого квадрата поднимался либо крест, либо столбик из камня. Иногда из темного или светлого мрамора, чаще – из гранита. Между этими участками земли, ревниво отгороженными от соседних, узкие тропки, утоптанные до плотности камня, словно здесь живут и постоянно ходят на водопой крупные копытные.
Кладбище старое, хоронить перестали лет пятнадцать назад. Могилы быстро ветшают, это раньше для покойников воздвигали пирамиды, дворцы, а у нас – склепы. За могилами хоть как-то ухаживали, а теперь побыстрее закапывают, стараясь сократить нелепые расходы, а на кладбище больше не появляются.
До следующего раза.
Дорожка повела вглубь, деревья расступались нехотя. Здесь они поглавнее, да еще пышные кустарники, что поднялись прямо на могильных холмиках, запуская корни все глубже и глубже… и ягоды вырастают крупные, наливаются красным соком, такие тугие и яркие, что по коже почему-то пробегают пупырышки.
– Вот она, – сказал отец торопливо. – Вон ее домик!
Он суетился, тыкал в глубину кладбища пальцем. Я сказал торопливо:
– Да-да, узнаю…
– Правда? – спросил он с надеждой. – Ну да, ты ж был, когда хоронили.
– Узнаю-узнаю, – повторил я, скорее для того, чтобы сделать ему приятное. После потери Джоя отец сразу сдал, пусть думает, что в самом деле я что-то вспомнил. Память у меня отличная, но здесь так быстро разрастаются кусты и вымахивают деревья.
– Вон та, с синей решеткой, – сказал отец, и я понял, что он мне не поверил. – Как над ней терновник разросся! Говорят, моя мама такой и была: красивой, как дикая роза… что значит терновник, и такая же колючая…
По ту сторону оградки, выкрашенной синей краской, поднимается куст с длинными ветками. С нашей стороны оградки слегка зачах, но часть веток гнется под тяжестью ягод, красных и раздутых, как упившиеся комары. Солнце просвечивает ягоды насквозь, как, бывает, просвечивает комариные брюшки, и каждая ягодка выглядела как драгоценный рубин.
Судя по наклону ветвей, куст сумел запустить корни под ограду соседа, там совсем свежая могила, не больше двух-трех лет. Кто-то, дав взятку, да и пользуясь нашей неразберихой, сумел сделать захоронение поверх заброшенной могилки многолетней давности.
Ветер пробежал по верхушкам деревьев. Те тревожно зашумели. Большую часть могильных холмиков ветром да дождями уже сровняло с землей, здесь можно хоронить снова… Старым мертвецам все равно, зато людям и, главное, деревьям хоть какая-то польза.
Я шел за отцом, уступая ему как дорогу, так и инициативу. Я знаю, что делать с компьютером, расколю почти любую программу, но что делать на кладбище…
Отец переложил ведерко в другую руку, кончик указательного пальца прошелся по железу оградки. Под твердым, как коготь, ногтем синяя краска отваливалась крупными чешуйками. Ржавое железо проступило, изъеденное кратерами язв, чем-то похожее на поверхность Луны, тоже давно мертвую, безжизненную, обреченную.
– Облупилось…
– Да уж, – ответил я, не зная, что сказать, когда все очевидно, но по интонации надо что-то сказать в ответ. Здесь это называется поддерживать разговор. У собак больше эмоций выражается с помощью запахов, а у людей через зрение и речь. – Да, облупилось.
Я не узнавал оградку, был здесь всего пару раз, очень давно, дорожки запутанные, а деревья и кусты с той поры выросли, как в тропиках.
Когда начали обходить ограду, с этой стороны креста на широкой металлической дощечке я рассмотрел буквы, сообщавшие, что такого-то числа, месяца и года такая-то родилась, а такого-то числа, месяца и года умерла.
Отец с трудом отворил железную калитку, вросла в землю, тут же принялся суетливо и виновато ковырять лопаткой, подчищая, подравнивая. Холмик осел, хотя с боков поддерживают доски, уже почерневшие, еще год-два, и рассыплются. Там, под этим холмиком, находится домовина, так раньше называли гроб, то есть дом, в котором живет умерший. Но сам умерший не в состоянии ухаживать за своим домом, потому потомство следит за домом и участком усопшего родителя. Сажает цветы, выпалывает сорняки, красит, белит, чинит…
Поглядывая на это существо, что всерьез считает себя моим отцом, я тоже топтался в этом тесном участке, огороженном со всех сторон железной оградой с острыми пиками наверху, чтобы никакой печенег не перелез, не напал, не разорил…
– А здесь васильки посадим, – приговаривал отец. – Она васильки любит… Смотрит сейчас и тихо радуется! Сама она, помню, не больно любила ухаживать за цветами, ее мать все делала, но смотреть любила… А здесь белым песочком посыплем, дорожка должна быть белой…
Он бережно пересадил из пакета принесенную рассаду на могильный холмик. Полил, тщательно примял пальцами землю, делая углубления для дождевой воды, чтобы задерживалась, впитывалась.
Меня передернуло, когда представил, что эта вода, просачиваясь вглубь, давно разъела деревянный гроб, хоть и прокрашенный для надежности. Черви уже сточили мясо, сейчас там только обглоданные кости.
Отец спросил заботливо:
– Озяб?
– Да так что-то…
– Кладбище, – объяснил он. – Здесь всегда холоднее, чем в мире живых.