– Не жарко тебе в джинсах? – заметила она критически. – И зимой, и летом… Впрочем, мужчины и должны быть чуточку неразборчивы в одежде.
– Теперь мужчины даже красятся, – напомнил я.
– Я говорю о настоящих!
Ее длинные ноги покрывал здоровый загар, кожа совсем безволосая, я чувствовал их красоту, молодость и старался не думать, какими станут через тридцать-сорок лет.
Троллейбус прошуршал шинами, не открывая двери на остановке и не замедляя хода, словно вез в салоне бомбу террориста. Переглянувшись, мы пошли пешком.
Асфальт плавился от жары, подошвы моих кроссовок оставляли отпечатки, словно я шел по мягкой глине, а за Мариной тянулся след, как за молодой козочкой с ее острыми копытцами. Деревья давали жалкую тень, но мы перебегали от дерева к дереву, толкаясь потными локтями, чувствуя запах и жар тел друг друга.
Когда я тыкал ключом в замочную скважину, пальцы дрожали, затылком ощущал жаркое дыхание Маринки. Дверь распахнулась, мы обнялись тут же, в прихожей, мои руки скользнули ей под маечку, ухватили тугое и горячее, ее мягкое тело прильнуло к моему, твердому и раскаленному. Чувствуя, что сейчас лопну от переполнявших меня гормонов – выработались с излишком, пока шли, – я ухватил ее на руки, ногой распахнул дверь в спальню и рухнул на постель, все еще сжимая это нежное сочное тело, готовое принять мое семя, чтобы там произросли мои ветви, моя поросль, продлился я сам, это и есть мое бессмертие, единственно возможное бессмертие.
Мы лежали, все еще тяжело дыша, но уже сбросившие горы с плеч, добравшиеся до источника, принесшие заветный ключ к волшебной двери, выполнившие, исполнившие, свершившие Самое Важное.
У самца лососевых, мелькнула мысль, после вот такого коитуса так и вовсе пропадает стимул жить дальше. Предначертание выполнил, теперь вода понесет по течению, пока не выбросит на берег, где, еще живого, будут клевать птицы, подберет медведь. А самцы насекомых так и вовсе мрут. Иных, за дальнейшей ненадобностью, тут же съедают практичные самки…
Маринка загадочно улыбалась, словно прислушивалась к тому, что делается внутри. Острые зубки хищно блестели. Глаза были полузакрыты. Я трогал ее розовое нежное ушко, щупал, она молча нежилась. Кончики пальцев медленно скользили по внутренней поверхности, по изгибам, этим розовым валикам, тонким перепонкам.
Я представил себе на месте этого розового, как будто вылепленного из розового фарфора ушка другое ухо – подлиннее, вытянутое кверху, остроконечное и, конечно же, покрытое нежной оранжевой шерстью.
Маринка уловила во мне перемену, приоткрыла один глаз:
– Ты чего?
– А что?
– У тебя лицо какое-то… не такое!
– Примеряю на тебя разные одежки, – ответил я.
– А-а-а, – протянула она. – Извращенец, значит… А как я без одежек?
Я трогал ухо, гладил, представляя под пальцами мягкую шерсть, а ее кудрявую головку с такими вот ушами: длинными, остроконечными, с такими же красиво вылепленными раковинами. Нежное чистое лицо и мохнатые уши… Нет, все равно красиво.
– Без одежек, – повторил я задумчиво. – Интересно бы взглянуть на нас без одежек… Какие мы?
Умница, она мгновенно уловила, что я имею в виду. Пожала плечами:
– Разве что Господь Бог может увидеть… Да и то вряд ли.
Да пошло оно все, мелькнуло злое. Я понял, что эта мысль уже не моя, а разумоносителя. Он свое получил, я даже не пытался противиться его ураганному натиску, это было как если бы голыми руками остановить горную лавину, но теперь он затих, выполнив часть своего предназначения… и пока еще не готовый выполнять его снова, я же поспешно вклинился в эту узкую щель между двумя сталкивающимися скалами.
– Так что ты говорила о ламе?
Она медленно повернула голову, глаза все еще были с поволокой, словно у молодой змеи, когда роговая пленка еще не затвердела.
– О чем, о чем?
– О ламе, – повторил я. – Да не той, что в Андах возит хворост… Далай-лама, ты говорила!
Она сладко потянулась, голосок был томным, с едва заметной насмешкой:
– Тебе просто пощебетать аль возжелал в самом деле ответ?
– Щебечи, – разрешил я, – я всегда люблю твой щебет. Но прощебечи про этого ламу. Хоть и кругом неудавшийся, но мы ж знаем, что из неудавшихся в одном выходят еще как удавшиеся в другом.
На чистом лобике подвигалась кожа, пытаясь собраться в морщинки, но не сумела. Маринка ответила уже яснее, тоже выходя из приятной расслабленности:
– Когда шатается земля под ногами, многие хватаются за небо. Далай-лама это учел. Не скажу, что он полный жулик, но все-таки. Если хочешь в самом деле увидеть людей, которым забота о своем здоровье принесла плоды, то надо тебе заглянуть к петровцам.
Я приподнялся на локте, вглядываясь в ее чистое личико:
– Кто это?
– Ты не знал? – удивилась она.
– Представь себе.
– Ты даешь! О них даже по телевизору показывали.
– Наверное, я смотрю не те каналы.
– Да знаю тебя, – уличила она голосом прокурора. – Включаешь после полуночи! Когда всякую там эротику крутят.
– Через Интернет могу просмотреть порносайтов больше, чем покажет телевидение за сто лет. Так что за петровцы? Если они не под запретом, можем к ним сходить?
Сердце стучало часто, я сел в постели, готовый вскочить и мчаться за тридевять земель, где сокровища, молодильные яблоки, живая вода, источник вечной жизни.
Она спросила удивленно:
– Почему такое лихорадочное нетерпение?
– Чувствую, – ответил я смятенно.
– Чувствуешь? Ты же совсем недавно смеялся над всеми чуйствами!
– Сейчас не тот случай. Так ты идешь?
Она нехотя начала подниматься из постели:
– Ну, если так настаиваешь… А ты уверен, что не хочешь побороться еще разок?
Школа петровцев, как я понял по рассказам Маринки, росла больше за счет бедных, которым не по карману современное лечение, чем за счет фанатиков натуропатии. Хотя и такие были, они выделялись особым рвением, фанатичным видом, лихорадочным блеском глаз и особой истовостью, с которой ловили каждое слово Учителя.
Я остался наблюдать, как эти мужики и бабы, раздевшись донага, обливаются водой, окатывают друг друга прямо из ведер. Некоторые совсем молодые, сочные, а вымя трясется так, что меня бы это завело, но мужики знай окатывают баб холодной водой и сами окатываются, словно охлаждают пыл, не до сексуальной ерунды, когда речь о такой драгоценности, как здоровье…