Явь, грезы и сон перепутались. Альшванг балансировал на грани безумия, не в силах справиться со своим состоянием и опасаясь, что знакомые, друзья, коллеги, соседи, в конце концов, начнут замечать его странности. Чем больше он старался выглядеть «как все», тем дальше отрывался от действительности.
– Я не Германн, – напоминал он себе. – Я другой. И век сейчас другой. И люди другие.
Однако это мало помогало.
Герман Борисович решил приблизить премьеру «Пиковой дамы». Он думал, что сыгранный спектакль изживет себя, исчерпает навязчивые впечатления и, кроме того, будет иметь грандиозный успех. Альшванг считал написанный им сценарий гениальным.
В один из обычных зимних дней Герман Борисович возвращался из театра. «Погода была ужасная: ветер выл, мокрый снег падал хлопьями; фонари светились тускло; улицы были пусты». Альшванг шел, подняв воротник и отворачиваясь от летящего в лицо снега. Он чувствовал себя «тем» Германном, который в такой же ненастный вечер проник в спальню графини и требовал у нее раскрыть тайну трех карт.
– Старая ведьма! – сказал он, стиснув зубы, – так я ж заставлю тебя отвечать…
С этими словами он вынул из кармана пистолет.
Герман Борисович «видел», как старуха «закивала головою и подняла руку, как бы заслоняясь от выстрела… Потом покатилась навзничь… и осталась недвижима». Все смешалось в его уме – правда и вымысел, прошлое и настоящее. Он перестал отличать одно от другого.
На роль старой графини никак не удавалось найти подходящую актрису, но Альшванг не собирался сдаваться. Однажды он увидел ее – такую же, как в снах, деспотичную, властную, «своенравную, как женщина, избалованная светом, отлюбившую в свой век и чуждую настоящему». Да, она была великолепна! Существовало только одно «но»: старая дама не была актрисой. Альшванг упрашивал ее сыграть роль графини так страстно, как ни одну женщину в своей жизни не упрашивал разделить его чувства. Старуха согласилась.
В театре Германа Борисовича понимали с трудом. Его спасал талант драматурга и режиссера, который, как всякий творческий человек, имел право на причуды. Но выдержать мерзкую, вздорную старуху труппе оказалось не по силам. Она всех изводила своим апломбом, непрофессионализмом и непрерывными поучениями.
И все же спектакль состоялся. Он вызвал овации. Это был потрясающий успех, триумф! Несмотря на то что старуха-графиня творила, что хотела, – одергивала партнеров, придумывала реплики… Зрители были в восторге: сценическое действие держало их в напряжении с первой и до последней минуты.
«Конец! – подумал Альшванг, вернувшись домой после премьеры и выпив изрядную порцию водки. – Я больше не Германн. Все прошло. Теперь я смогу быть самим собой».
Режиссер сел в свое любимое кресло у окна и провалился в сон. Он устал. Нервное напряжение последних месяцев истощило его. Он будто оторвался от земли и поплыл куда-то вверх, погружаясь в ослепительно белые, бездонные облака. Он-Германн и старуха оказались вместе – на божьем суде.
– Почему он такой молодой и прекрасный? – спросил себя Альшванг, глядя на величественное, могущественное, непреклонное Божество, стоящее перед ними, двумя грешными душами.
Альшванг-Германн сознает свою вину. Это он испугал старуху пистолетом, чтобы она раскрыла ему тайну трех карт, и теперь она мертва, поэтому и находится тут, рядом с ним… Наверное, он должен быть наказан. Но происходит неожиданное – ослепительно прекрасный Судья признает виновной старуху!
Она некоторое время молчит, словно громом пораженная… потом возмущенно взвизгивает, кричит и негодует, взывая к справедливости. Как же так? Злодей пробрался к ней в спальню обманом, притворяясь, что влюблен в Лизу. Дурочка сама объяснила ему, как попасть в дом, когда они с графиней уедут на бал. «Из передней ступайте налево, идите все прямо до графининой спальни…» Наивная, глупая Лизавета Ивановна! Она-то думала, что Германн желает встретиться с ней! А у этого, циничного, жестокого человека была только одна мысль: увидеться с графиней. Ради своего корыстного интереса он пошел на все – на обман, угрозы и откровенное притворство! Он…
Старуха извергала яростные обвинения, не обращая внимания на обстоятельства, в которых очутилась. Альшванг-Германн поразился. Как она смеет? Вообще-то, ее можно понять: в результате инцидента в спальне пострадал не он, а графиня. И все же…
«Как это возможно, что она спорит с Богом?» – подумал он и посмотрел на старуху.
Но вместо уродливой развалины с трясущейся головой, одетой в желтое платье, шитое серебром, напудренный парик и чепец с бумажными розами, стояло совершенно другое, юное и прелестное создание. Графиня непостижимо переменилась, превратившись в свежую и молодую красавицу с живо сверкающими глазами, алыми губками и очаровательной мушкой на щеке. Голубой шелк платья плотно облегал ее гибкий стан, блестящей волной спадая к ее ногам, обутым в бальные туфельки; украшенный жемчугами корсаж высоко поднимал ее нежную грудь в обрамлении тончайших кружев…
У Альшванга-Германна дух захватило от такого великолепия. Он забыл обо всем: и зачем они оба стоят здесь, и чего ждут, и почему на них строго смотрит лучезарный Судья, и что секунду назад отвратительная старуха вопила и требовала для него кары небесной. Чудная «московская Венера» произвела на Германа Борисовича то же впечатление, что и на падких до женских прелестей французов. Она буквально заворожила, очаровала его.
– Ты будешь в услужении у сего молодого человека! – повелел Божественный глас. – Такова моя воля.
– Как?! – возмутилась красавица, краснея, как маков цвет. – За что?!
– В течение одной его жизни будешь выполнять все, что он пожелает! – подтвердил Судья.
Альшванг-Германн засомневался, та ли это старуха, которая умерла при виде направленного на нее пистолета. Но Судья, кажется, был в этом уверен. Для него перемена, случившаяся с графиней, как бы вовсе не существовала. Все шло своим чередом…
Герман Борисович проснулся. В окно лился призрачный, зеленоватый свет петербургского утра. Часы показывали восемь.
«Что же, я так и заснул, сидя в кресле? – подумал он. – Ну и сон мне приснился…»
Он собрался было встать, и тут увидел прямо над собою желтое сморщенное лицо старухи-графини, утопающее в складках ночного чепца.
– Чего изволите? – насмешливо-подобострастно проскрипела она, раскачивая из стороны в сторону своей страшной головой.
– Я все еще сплю? – спросил Альшванг.
Никто ему не ответил. Режиссер больно ущипнул себя за ногу, но ничего не изменилось. Пробуждение не наступило. Все осталось, как и было – его комната, бледный рассвет за окном, кресло, он в кресле… и старуха! Она кривилась в нехорошей ухмылке и ждала его приказаний.
И началась у Германа Борисовича новая, лихорадочная полуреальная жизнь. Первое, что пришло ему в голову – а не сошел ли он окончательно с ума? Может, это бред? Игра больного воображения? Многие творческие натуры страдали этим…