Одинокий прохожий опасливо шарахнулся в сторону, обходя человека в черном, который посмотрел на него недобрым холодным взглядом. На самом деле он и не видел этого прохожего, – картина происходящего в старом полуразрушенном особняке в сотый раз разворачивалась в его сознании. Вот он выстрелил, бросает оружие, торопливо идет к условленному выходу, где ждет машина, спешит, на ходу задевает какие-то тряпки, обои, – шум, пыль столбом, известка… Что его заставило повернуться? Как будто в спину толкнуло! Сквозь клубящееся облако, из заваленного мусором угла полоснули, как бритвой по сердцу, – сильно, горячо, безжалостно, – глаза с портрета. Он задохнулся, не помня себя, скатился по лестнице…
Уже в машине, едва переведя дух и ощущая в горле тяжелые толчки, покрывшись холодным потом, вспомнил все еще раз. Глаза были вроде как испуганные? Нет, такие глаза не боятся… Растерянные? Скорее, так. Постой, – сказал он сам себе, чуть не сбив въезжающую в переулок светлую машину, – там были еще одни глаза, еще одно лицо! Дьявол! Значит, это не глюки, на которые он списывал все с ним происходящее?
Человек в черном сейчас снова ощутил ту мгновенно возникшую панику, которую почувствовал тогда, уезжая с «места происшествия». Его видели, и притом, его видели те глаза. На них он не смог бы поднять руку. Ни при каких обстоятельствах.
…Он снова увидел себя мальчиком в комнате с портретами и пыльными портьерами, за столом под низким абажуром. Хозяйка показывает портрет, приглушенно звучат голоса…
– Евлалия… – Ее имя словно музыка. – Великая грешница Евлалия… мятежная, загадочная душа. Умерла… Сколько мужчин из-за нее головы теряли!..
– И наши не избежали этой участи. – Старая, неестественно прямая, хозяйка закашлялась, потянулась худой рукой за тонкой чашкой, отпила. – Дедушкин брат Алексис, – красавец, офицер, первый кавалер в Петербурге, – влюбился без памяти в нее, дрался на дуэли, запил, – потом, вроде, немного успокоился… И тут услышал о ее загадочной смерти.
– Я слышала по бабушкиным рассказам, что это известие застало его прямо на офицерской пирушке. Он вскочил, побледнел как стена, потом выбежал на улицу, сам не свой. Зима лютая – а он без шинели, без головного убора, – бродил по улицам до утра, пока не свалился без сил. Извозчики его подобрали, да и привезли в дом, уже без памяти. Хорошо, что у него в кармане лежали визитки, а то бы…
– Несчастный Алексис, – хозяйка судорожно вздохнула, провела рукой по седым, забранным вверх волосам, – он чудом, чудом остался жив! Жесточайшая горячка не оставляла никаких надежд на выздоровление. Доктора только разводили руками. Он метался в бреду, между жизнью и смертью, и повторял одно ее имя, Евлалии…
– Организм молодой, сильный, вот и выдюжил.
– Да. – Хозяйка снова вздохнула. – Выздоровел он, – нескоро, но выздоровел. Тогда ему и рассказали, что похоронили ее на Харьковском городском кладбище. Алексис, худой, как скелет, бледный, едва держащийся на ногах после болезни, – бросился в Харьков, там рыдал на ее могиле, осыпал цветами…
Мальчик живо представлял себе эти картины – кладбище, гора цветов, гвардейский офицер на коленях, – магическая, неповторимо-тревожная аура окутывала все, связанное с этой удивительной женщиной.
– Господи, ведь говорили, на могиле, неизвестно откуда, появился портрет Евлалии – она там была изображена как святая мученица, с нимбом вокруг головы. Жуть!
Женщина поежилась, перекрестилась.
– Алексис как увидел этот портрет, весь в лице изменился, говорят. Встал, низко поклонился могиле, как будто попрощался, кликнул извозчика, – и в ресторан. Там пил до утра, гулял с цыганами, – поминал ее мятежную, неспокойную душу. На утро уехал обратно в Петербург. Вроде жизнь его стала налаживаться: он окончательно выздоровел, успокоился, перестал пить, играть в карты, задираться со всеми подряд. Тут и невесту ему присмотрели, – милую, скромную девушку.
– И что ж, он согласился на женитьбу?
– Вот и странно, что очень как бы спокойно, равнодушно даже это воспринял. Согласился. Девушка ему понравилась. Назначили день свадьбы. Какое это было венчание! Невеста, цветущая, как роза, в белоснежном платье, окутанная облаком фаты, – и Алексис, блестящий, стройный, голубоглазый! О, Господи!
Хозяйка снова перекрестилась и замолчала.
– Так что, это конец истории?
– Куда там! Во время обряда он постоянно оглядывался, как будто искал кого-то взглядом по церкви, свеча у него в руках от этого потухла, – а это очень плохая примета.
– Говорят, у Пушкина во время венчания тоже свеча потухла!
– Нехорошо это.
Старуха налила себе еще чаю, – у нее пересохло в горле.
– Как свеча-то потухла, словно кто задул ее, – Алексис помертвел весь, как будто призрак увидел. До конца церемонии стоял, как неживой, все боялись – упадет. А после венчания вышел из церкви – и был таков. К невесте этой, жене то есть, так ни разу больше и не показался.
– Так и исчез?
– Для света исчез. Семья сохранила эту тайну, никто ничего определенного не знал. Ходили слухи, что Алексис за границу уехал, да там и умер от чахотки. Другие говорили, будто он в монастырь ушел, и до конца дней молился за душу грешницы Евлалии, ну и за свою тоже. Кто считал, что он умом тронулся, а родня это скрывает. Много судачили вокруг этого, но… все надоедает и забывается. Забыли и об этой истории. Появились новые сплетни, новые слухи… интерес угас, и скоро никто, кроме самых близких, уж и не вспоминал ни Евлалию, ни Алексиса…
– Я слышала, икона с изображением Евлалии до сих пор хранится в Харьковском музее…
С того самого вечера у мальчика появилась мечта – вырасти, поехать в Харьков, разыскать могилу, икону, – посмотреть своими глазами, пощупать.
Прошли годы, Ленинград стал называться Санкт-Петербургом, мальчик превратился в юношу, потом в мужчину, но мечта грезилась длинными ночами, когда сон не шел, а являлось из дремотного тумана лицо Евлалии, с полуоткрытыми пухлыми губами, порочным, сладким взглядом…
Человек в черном вышел из лифта, привычно огляделся, открыл дверь однокомнатной типовой квартиры. Не включая света, не раздеваясь, прошел в комнату и, заложив руки за голову, улегся на диван, продолжая думать.
Он осуществил свою мечту, как только появились первые собственные деньги – поездка в Харьков заняла три дня: в историческом музее ему удалось увидеть вожделенный портрет. Горькое разочарование – вот что он испытал, глядя на весьма посредственную, дилетантскую живопись, грубые штрихи, тусклые краски…
На кладбище решил не идти. Не хотелось еще одного разочарования, еще одной боли. Он чувствовал, что его обокрали, но не знал, кто и почему. Пить он не мог – не было тяги: рюмка-две водки в компании были его пределом. Он чувствовал себя, как мужчина, которому изменила женщина, любимая более самой жизни. Необходимо было заглушить это мучительное состояние, доводившее его до безумия. И он решил, что новые впечатления, – насыщенные, острые и опасные, – отвлекут его внимание, прикованное к загадочной Евлалии.