Конечно, так оно и было! Этот сладострастный идиот – я имею в виду своего братца, конечно, – познакомился на улице с симпатичной девушкой и навязался ей в провожатые. Чтобы растянуть прогулку, они пошли пешком. Весенний вечер был прохладен, барышня озябла, и галантный Зяма набросил ей на плечи свой вязаный кардиган.
– Стандартная ситуация! – хмыкнула я, проворно бинтуя братишкины ножки.
– Она перестала быть стандартной, когда мы пришли к ее дому, – злобно пробурчал Зяма.
Он пресердито посопел, а потом выругался:
– Проклятая Бангладеш!
Это было очень неожиданно. Я напряглась, припоминая географию, и не вполне уверенно постановила, что Бангладеш – это где-то очень далеко. Допустить, что Зяма с его новой подругой пешим ходом за пару часов добрались до иноземных территорий, было немыслимо.
– Эта твоя девица – она из Бангладеш? – откровенно недоверчиво поинтересовалась я.
– Да не она из Бангладеш, чтоб им всем там пусто было! – разъярился братец. – Чертовы бракоделы!
– О каком еще браке ты говоришь? – насторожилась я.
Наш Зяма так любит оригинальничать, что с него вполне станется жениться на первой встречной, да еще сделать это в обрядовых традициях экзотической страны. Причем в порыве страсти он даже не удосужится заранее выяснить, чем скрепляется скоропалительный брак по-бангладешски – кольцами на пальцах или собачьими челюстями на лодыжках!
– Ты сказал, бульдог был французский? – уточнила я.
Черт его знает, где эта Бангладеш, но точно не во Франции!
Зяма разразился ругательной тирадой, из которой явствовало, что отдельно взятый французский бульдог вызывает у него еще меньше симпатии, чем вся Бангладешская Республика.
Прояснить эту загадочную историю с географией я не успела – вернулся папуля, и мы поехали в травмпункт к хирургу.
Откровенно заспанный дядька в перекошенном халате поверх спортивного костюма вышел из кабинета только после того, как наш папа-полковник продемонстрировал хорошее знание основных приемов результативного средневекового штурма. Дверь с табличкой «Дежурный врач» уже мучительно трещала под натиском деревянной банкетки, когда дежурный эскулап в кабинете начал подавать признаки жизни в виде коротких матерных посылов, адресующих нас в такие места, где медицинскую помощь нам могли бы оказать только узкопрофильные специалисты – уролог и проктолог. Прибежал какой-то мальчик-охранник, и я уже думала, что курс оздоровительных процедур нам пропишут в милиции, но папуля показал, что в академии его научили не только военному делу, но и дипломатии. Он быстро простимулировал доктора денежными знаками, и тот сразу подобрел. Завел нас в кабинет, осмотрел Зямины раны – и, обрабатывая их, тоже очень живо заинтересовался личностью французско-бангладешского бульдога:
– Вы знаете эту собаку?
– Нас не представили, – морщась, высокомерно процедил Зяма сквозь зубы.
– Это плохо, – сказал эскулап. – Если вас укусила бродячая собака, нужна прививка против бешенства, а это от семи до двадцати пяти подкожных уколов в живот.
– Она не бродячая! – быстро возразил Зяма.
– Если собака домашняя, то ее прививка от бешенства должна быть подтверждена справкой ветеринара. Ведь животное может и не выглядеть больным, заразным оно становится за 8– 10 дней до появления первых признаков бешенства.
– Я уверен: у этой собаки есть все необходимые справки!
Я приподняла бровь: Зяма говорил горячо, но недостаточно искренне.
– Если такой справки нет, собаку надо изолировать от людей на десять дней, – монотонно бубнил доктор, наполняя шприц. – Если в течение этого времени у животного не появятся слюнотечение, нарушение походки и водобоязнь, то собака здорова и прививка вам не требуется. В любом случае сейчас я введу в рану и окружающие ее ткани специальную сыворотку и назначу вам дни для продолжения вакцинации.
– Ай! – вскрикнул уколотый Зяма.
Я отвернулась. Мамулина чувствительность в некоторой степени передалась и мне.
– Маме скажем, что ты подвернул ногу, играя в теннис, – предупредил нас папуля уже по дороге домой.
Я кивнула, а Зяма, напичканный лекарствами, промолчал: он уже клевал носом. Мне тоже очень хотелось спать, и я искренне радовалась, что завтра Бронич не появится в конторе раньше полудня: по пятницам он исправно посещает заседания общественного комитета по культуре при городской мэрии. Я твердо намеревалась проспать работу и наивно полагала, что никто не сможет мне в этом помешать.
Элечка могла воспользоваться стеклянным лифтом, но, как всегда, постеснялась. Торчать, точно пень на пригорке, в прозрачной кабине, зная, что на нее глазеют все прохожие на улице, было бы невыносимо. Они ведь будут смотреть и смеяться, и говорить, подталкивая друг друга локтями: «Боже, какая толстая, нелепая, уродливая клуша! Красуется как на витрине, а на нее просто тошно смотреть!».
Элечка криво усмехнулась. Если бы эти люди могли видеть, что творится у нее в душе, их бы просто вывернуло наизнанку!
Она, как обычно, боязливо остановилась перед раздвижными дверями. Маман страшно ругала ее за эту глупую робость, но Элечка никак не могла заставить себя войти в здание уверенной целеустремленной поступью, которую демонстрируют топ-модели и бизнес-леди. Ей всякий раз казалось, что для такого ничтожества, как она, двери не откроются. А если откроются, то тут же коварно придавят ее, даря бесплатное развлечение зевакам на улице и служащим в холле. Однажды такое уже случилось, и Элечка не забыла пережитое ощущение позорной беспомощности и жгучего стыда. Впрочем, теперь ей было с чем сравнить.
Двери разъехались и выжидательно замерли. Элечка вздохнула и проскочила между ними с поспешностью, которая, конечно же, выглядела комично. Наверняка именно это потешное зрелище вызвало широкую улыбку на красивом лице охранника. Да и юноша-уборщик, ловко уводя швабру из-под ее косолапых ног, тоже улыбался.
Элечка покосилась на парня с ненавистью. Мужчины! Она ненавидела мужчин. Боялась и ненавидела. Всех, особенно молодых и красивых. При этом ей самой красивыми казались почти все, а она – никому. Конечно, такая толстая, рыхлая, с отвратительными веснушками, которые с первыми лучами весеннего солнышка запятнали даже плечи и руки!
Она, как обычно, первой поздоровалась с охранником:
– Добрый день!
Она врала: добрым не был ни этот день, ни утро, ни минувшая ночь. Но охранник этого знать не мог – Элечка очень постаралась выглядеть как всегда – нелепой, толстой, уродливой клушей, которую не могут сделать прекрасной женщиной, достойной уважения и любви, даже мамочкины миллионы.
– Привет, Элечка!
Вот, опять. Простой охранник обращается к ней на «ты» и запросто называет уменьшительным именем! Ее зовут Ариэлла, ей двадцать девять лет, но кто об этом помнит? Даже маман называет ее только Элечкой, как трехлетнюю несмышленую крошку. Впрочем, и «Элечка» она тогда, когда мама ею довольна – то есть очень редко. Гораздо чаще она «Горе мое».