– Галина Михайловна у себя? – заискивающе спросила Элечка, не решившись прилюдно назвать Саму Лушкину мамой.
– Они поднялись в аэрарий, – почтительно понизив голос, ответил охранник.
Это царственное «они» в применении к одной немолодой и некрасивой женщине вызывало уважение и зависть.
– А мне… можно? – Даже точно зная, что ей не откажут, Элечка все равно робела.
– Я попрошу кого-нибудь вас проводить.
Конечно, это не было ни любезностью, ни проявлением уважения. Гораздо проще дать этой нелепой клуше провожатого, который проследит, чтобы она попала куда нужно, чем позволить ей бродить по этажам, отвлекая персонал от работы. Ведь люди неизбежно будут засматриваться на уродину, которая так смешна, что ее можно показывать в цирке!
И конечно, в провожатые ей дали самого жалкого человечка – бабульку, которая мыла фикус, опасливо поглядывая на парня-уборщика, видимо, приходящегося ей начальником. Но даже эта ничтожная личность смотрела на Элечку с жалостью и недоумением. Понятно было, о чем она думает: как у Самой Лушкиной может быть такая дочь? Ответа на этот вопрос в природе не существовало. Элечка не сумела найти его за все свои двадцать девять лет.
Сама Лушкина принимала воздушные ванны на крыше здания. В полосатой тени аэрария был раскинут шезлонг, но Галина Михайловна им пренебрегла. Облаченная в легкие кисейные штаны и такую же рубаху, она стояла на солнышке, подняв лицо к небу и широко раскинув руки, и выглядела почти так же величественно, как знаменитая статуя Христа в Рио-де-Жанейро. Элечка в таком наряде и аналогичной позе смотрелась бы огородным чучелом.
– Я же сказала – меня не беспокоить! – не оборачиваясь, сердито бросила Сама.
На крыше никого и не было. Даже садовник, обычно часами занятый благоустройством висячего сада, ушел, оставив незаделанной брешь в живой изгороди.
– Мама, – безжизненным голосом позвала Элечка.
– А, это ты, горе мое, – Сама обернулась, посмотрела на дочь, и персональная коллекция Элечки пополнилась очередным брезгливо-жалостливым взглядом. – Что-то случилось?
– Ничего, – соврала Элечка.
Откровенничать с маман окончательно расхотелось.
– А жаль, что ничего, – припечатала Сама и снова отвернулась, подставив лицо солнечным лучам. – Я уже не знаю, как тебя растормошить.
Она несколько раз присела, а затем стала делать рывки перед грудью.
– Не надо меня тормошить, – пробормотала Элечка, пристально глядя на шевелящиеся под полупрозрачной тканью рубахи лопатки.
Видно было, что спина у маман голая. Вот она-то нисколько не комплексует, может позволить себе ходить без лифчика!
– Значит, тебя не впечатлило даже вчерашнее сексуальное шоу? – переходя к наклонам, спросила Сама. – Выходит, и это было напрасно! А мне говорили, что те ребята способны воспламенить и монашенку!
Если бы Сама видела в этот момент лицо дочери, то не сумела бы сохранить свое легендарное хладнокровие. Элечка покраснела, словно перезревший помидор, – даже белки глаз налились кровью, как у быка на корриде. Пугающий румянец разом смыл с ее щек ненавистные веснушки, губы и пальцы искривились.
– И-раз! – бодро произнесла Сама, разводя руки в стороны. – И-два!
Она поднялась на носочки, вытянула руки над головой – и на счет «три!», озвученный клокочущим от ненависти голосом Элечки, красиво, ласточкой, полетела с высоты восьмиэтажного здания на далекий асфальт.
Столкнув с крыши мать, Элечка притиснула руки к бокам, глубоко вдохнула и прыгнула вниз, в полете трусливо поджимая ноги и истошно вопя.
Воспоминание о том, что этот дилетантский стиль опытные прыгуны в воду пренебрежительно называют «бомбочкой», насквозь пропитало последние мысли Элечки жгучей завистью к стильной маман и нестерпимым отвращением к самой себе.
Разбудила меня Алка. Она склонилась надо мной, как плакучая ивушка над сонным озером, делала магические пассы и трясла распущенными волосиками, щекоча мне плечо:
– Инка! Инка, проснись!
– Тро-о-ошкина! – Я мучительно зевнула. – Совести у тебя нет! Сегодня пятница, мне можно спать сколько влезет, а тут ты!
– Это у тебя нет совести! – укорила меня подружка. – Как ты можешь спать, зная, что жизнь близкого человека в опасности?!
Я похлопала ресницами, убедилась, что никаких других людей, кроме самой Трошкиной, поблизости нет, и переспросила:
– Кто это у нас в опасности?
– Как это – кто! – всплеснула руками Алка. – Твой единственный брат!
– С ним еще что-то случилось? – Я села в постели.
– Неужели того, что бедняжку травили собаками, недостаточно?!
Я почесала в затылке, внимательно посмотрела на взволнованную подружку и рассудительно заметила:
– Судя по тому, что ты вроде в курсе Зяминой ночной эпопеи, наш бедняжка успел с тобой пообщаться. Стало быть, он на ногах.
– Это я на ногах, – слегка смущенно ответила Трошкина. – А Зямочка вызвонил меня по телефону. У него постельный режим.
– Самый любимый из всех его режимов, за исключением только режима питания, – кивнула я, тоже с сожалением вылезая из кровати.
– Кузнецова! Ты, мне кажется, не осознаешь серьезности ситуации, – хмурясь, сварливо сказала Алка.
– Возможно, – легко согласилась я. – Но это только потому, что ситуация в целом мне неясна. Что там Зямка рассказал?
– Это очень грустная и поучительная история под девизом: «Не делай людям добра – не увидишь зла», – вздохнула Трошкина.
– Вот как? – Я высоко подняла брови и посемафорила ими, поощряя подружку пересказать мне басню, которую успел сочинить для нее мой изобретательный братец.
В отредактированной для Алки версии французско-бангладешская история звучала совершенно душераздирающе. Оказывается, великий художник Казимир Кузнецов в одиночестве гулял по ночным улицам, любуясь видами и продумывая концепцию очередного гениального интерьера, когда ему встретилась юная девушка, заплутавшая на пути к отчему дому. Невооруженным глазом разглядев природную доброту и врожденное благородство, сквозящие в каждом жесте, взгляде и черте Казимира Кузнецова, потерявшаяся малютка обратилась к нему с мольбой о помощи. И Зяма не только подсказал бедняжке дорогу, но даже проводил ее до родного порога, заботливо оберегая милую кроху от уличных хулиганов и ночной прохлады. С последней целью на плечи малютки был наброшен вязаный кардиган бангладешского производства.
– Ага, – веско сказала я, понимая, что более-менее правдивая история только-только начинается.
Бангладешский трикотаж оказал доброму человеку Зяме медвежью услугу. Стопроцентный хлопок, послуживший сырьем для производства кардигана, так и норовил вернуться в исходное первобытное состояние и обильно линял. Это стало особенно заметно, когда милая крошка на пороге своего дома сняла одолженный кардиган. На черном свитерочке барышни налипло столько белого пуха, словно она отработала двойную смену на птицефабрике, ощипывая гусей. Чувствуя свою вину, владелец предательского кардигана помог девушке привести себя в порядок. К несчастью, в это самое время в окно выглянул папа малышки, обеспокоенный ее долгим отсутствием. Увидев, что незнакомый мужчина (наш Зяма) наглаживает его дочь по тыльной стороне организма (это он там, типа, пух собирал!), строгий отец недолго думая спустил на коварного негодяя собаку.