— Нет-нет, благодарю вас, Барбале, — отстранила я ее ласково, — я всегда раздеваюсь сама.
— Сама раздеваешься? — удивленно произнесла старуха. — Как так? Разве госпожа не знает, что у нас все знатные господа от мала до велика не расстегнут сами крючка на платье, а все предоставляют делать служанкам? На то и служанки в доме, чтобы помогать и служить госпожам! Княжна Тамара никогда не раздевается сама, она и спать не ляжет, если я не накрою ее одеялом и не расскажу ей сказки…
— То княжна, знатная барышня, Барбале, — пояснила я ей с улыбкой, — я же не барышня, а наемница, гувернантка и сама должна служить другим.
— Так-так, — произнесла сочувственно старуха, согласившаяся как будто с моим доводом. — Ну, дай Господь счастья на новом месте доброй госпоже! Мир тебе, красавица! — ласково добавила она и, улыбнувшись мне еще раз ободряющей и приветливой улыбкой, вышла из комнаты.
Я осталась одна. Мне хотелось тщательно осмотреть каждую вещицу в моей комнате, поражавшей меня своей сказочной роскошью, но пережитые волнения, усталость и легкое недомогание от дороги разбили меня совсем. Едва держась на ногах, я быстро разделась, бросилась в мягкие перины этой поистине княжеской постели и в тот же миг уснула как убитая.
Меня разбудил звонкий смех над моей головой. Я не вполне, впрочем, была уверена, смех ли то был или просто звучал серебряный колокольчик где-то очень близко от меня. В то же время я почувствовала прикосновение чего-то мягкого и нежного к моему лбу и шее и открыла глаза.
Целый сноп золотых лучей врывался в открытые окна, играя яркими блестками на шитых шелками тахтах и коврах комнаты и разбиваясь на тысячу искр о хрустальную поверхность зеркального стекла. При дневном свете комната моя казалась еще роскошнее и наряднее, нежели ночью. Но не роскошь убранства поразила меня в первую минуту, а нечто совсем другое.
В ногах моей постели, звонко смеясь серебряным смехом и щекоча меня пышно распустившейся пурпуровой розой на длинном стебле, еще влажной от утренней росы, сидела девочка или, вернее, уже девушка лет четырнадцати-пятнадцати на вид. Черные кудри, спущенные вдоль спины, плеч и груди, скрывали часть лица девочки — подвижного и выразительного лица южанки. Черные, быстрые, как угольки сверкающие глазки, из которых глядела на меня целая поэма Востока, сверкали и сияли из-под нависших на лоб кудрей, как две великолепные звезды горийского неба. Все в этом юном лице, прелестном своей подвижностью и выразительностью, говорило о радости и довольстве жизнью. Только упрямо вырисованный, несколько крупный рот с припухшими губами портил общее впечатление. Одним своим очертанием он говорил уже о том, что его хорошенькая владелица должна быть своенравна и капризна.
Я поняла, что черноглазая девочка, так бесцеремонно вскарабкавшаяся ко мне на постель, была не кто иная, как моя будущая воспитанница — княжна Тамара Кашидзе.
Увидя, что я проснулась, она отбросила от себя розу, которой меня щекотала до сих пор, и с веселым смехом упала мне на грудь.
— Душенька! Милушка! Хорошенькая! — приговаривала она, покрывая градом поцелуев мое лицо, шею и глаза. — Вот счастье-то, что вы приехали к нам! Как весело нам будет теперь с вами! Дедушка Кашидзе говорил, что приедет гувернантка старая и злющая, а приехала вон какая душечка! Молоденькая, пригоженькая, прелесть!
И она снова бросилась целовать меня, точно давно знала и любила меня.
— Ах, как весело нам будет с вами! Вы ведь не на много старше меня и будете играть со мною? Сколько лет вам, душенька моя?
— Не следует спрашивать лета у старших, Тамара! — заметила я, не переставая, однако, улыбаться ее милой болтовне.
— То у старших, — произнесла лукаво шалунья, — а вы разве старшая? Дедушка Кашидзе старший, ему много-много лет, и Барбале также, и дядя Георгий Джаваха, а вы душечка, малюточка, крошечка, милочка моя!.. А как вам нравится ваша комната? — неожиданно принимая озабоченный вид, спросила девочка, мигом делаясь серьезной.
— Очень нравится, Тамара. Это вы украшали ее для меня? Спасибо вам!
— Ах, нет, не говорите мне «вы», душечка! Скажите «ты», Тамара, ну скажите же, а то я заплачу…
Действительно, она, казалось, уже собиралась плакать: рот ее капризно задергался, а в глубине ее прекрасных глаз заблестели слезы.
Переходы от радости к печали у нее были изумительны по быстроте.
— Успокойтесь, Тамара, — поспешила я сказать, — я буду вам говорить «ты», как только узнаю вас покороче. Я говорю «ты» только моим друзьям, а чтобы быть моим другом, надо постараться мне понравиться.
— А что надо сделать, чтобы вам понравиться, душечка? — спросила с поспешностью девочка, устремляя на меня свой пытливый взгляд. — Ведь вот я не знала вас, а постаралась вам понравиться, — через секунду затараторила она снова, не ожидая моего ответа, — я убрала вашу комнату, стащила сюда ковры и ткани со всего дома, отдала вам мой собственный серебряный рукомойник, подаренный мне дедушкой, и набрала целый букет азалий!.. Разве это не хорошо?
— Я очень тронута вашими заботами, милая Тамара, — произнесла я насколько можно ласковее, — но все эти знаки внимания вашего ко мне ничто в сравнении с тем, что вы можете еще сделать.
— А что я могу сделать для вас, душечка?
— Вы можете еще больше порадовать меня, если будете хорошо вести себя, слушаться меня и прилежно учиться.
— Учи-ть-ся! — протянула она с недовольной гримаской, отчего ее хорошенькое личико разом потеряло всю свою привлекательность. — Ах, как это скучно — учиться!.. И к чему это? Ведь чтобы быть знатным и богатым, не надо быть ученым! — неожиданно заключила она.
— А для чего же вы живете на свете? — спросила я ее с улыбкой.
— Как для чего? Или вы шутите, душечка? — вскричала она, снова оживляясь и хорошея в одну минуту. — Я живу на свете, чтобы радовать других и себя… Особенно дедушку Кашидзе, который меня обожает… Я хорошенькая и очень богатая… А когда вырасту, стану еще богаче, потому что дедушка Кашидзе отдаст мне все, что имеет… Я живу для того, чтобы наряжаться и петь, смеяться и радоваться, бегать по саду целыми днями и есть засахаренные ананасы! Ко мне приходят подруги по праздникам, я показываю им мои наряды и драгоценности, которых у меня так много, много! А они чернеют при этом от злости, потому что у них нет ничего такого, чем бы они могли похвастаться. И мне любо, любо видеть, как они злятся!
— Ну хорошо! А потом что? — прервала я ее на минуту.
— А потом, — приостановившись на мгновение, произнесла снова Тамара, — а потом я буду большая и выйду замуж за богатого князя. Непременно за князя Мингрельского или Алазанского, все равно, и буду растить моих детей так же, как росла сама.
— То есть вы будете рядить их напоказ, заставлять чернеть других от зависти и пичкать засахаренными ананасами? — насмешливо произнесла я.