Еще раз огляделась, пытаясь воскресить в себе чувство священного ужаса. Она в тюрьме! Ну, предположим, не в тюрьме, а в колонии, в ИТУ ь 18, – но все-таки!
Однако санчасть была похожа на любую заштатную больничку в эпоху кризиса, то есть находящуюся в традиционно-бедственном состоянии.
– Пошли, дорогая, – сказала появившаяся толстуха. – Душ хочешь? И баиньки, да?
– Да… – эхом отозвалась Альбина, засыпая на ходу. Во всяком случае, она совершенно не помнила ни душа, ни чаю, ни процесса укладывания.
Проснулась от осторожного похлопывания по плечу:
– Пора, пора вставать!
Открыла глаза, пока еще слабо соображая, села – и вцепилась в кровать, чтобы не упасть от сильнейшего головокружения. Время вдруг пошло закручивать тугую спираль, откатываться назад… Все кошмары начинались с самого начала, потому что к началу их Альбина и вернулась: в дверях, слабо освещенный сзади, стоял высокий человек в белом халате, и луч света очерчивал его четкий профиль, словно бы раскаленным лезвием обводил: нахмуренный лоб с упавшей на него светлой прядкой, хищный нос, твердые губы. Нервно дернулась щека, и человек прижал ее пальцем.
«У него тик, – в точности как тогда, подумала Альбина. – Нервный тик!»
* * *
Герман пальпировал Стольнику печень, когда в коридоре вдруг что-то длинно, раскатисто треснуло.
«Разбили, что ли?» – мелькнула мысль.
Он вскинул брови, оглядываясь, и тут, на полуобороте, поймал напрягшийся взгляд Стольника. Его блеклые глаза как бы вцепились в Германа, не отпуская его. И опять громыхнуло.
Германа обдало холодом. Выстрел! В коридоре стреляют!
Он метнулся к двери, инстинктивно-защитным движением прикрывая собой распластанного на кровати Стольника, и пропустил его рывок следом. Почувствовал только удар, едва не переломивший шею.
Глухо ахнув от боли, рухнул на колени, упираясь руками в пол. Стольник клещом вцепился в волосы, круто закинул голову назад, глянул сверху в полуослепшие от боли глаза:
– Хочешь жить – не дергайся!
И, пнув в поясницу, заставил встать, погнал к двери.
Еще слабо соображая, Герман вывалился в коридор и какой-то миг стоял, непонимающе всматриваясь в завесу зловонного дыма, в которой метались темные фигуры. На него налетела Регина Теофиловна с огромными, белыми от страха глазами, рот приоткрыт в сдавленном крике, руки заломлены за спину. Ее сильно толкал вперед, как Германа – Стольник, какой-то человек с мрачно-искаженным лицом, в первую минуту показавшийся незнакомым. Следом другой такой же гнал контролера Агапова. Севастьянов, только недавно впустивший Германа в помещение больницы, лежал в углу, уткнувшись лицом в пол. По спине расплывалось кровавое пятно.
Герман рванулся к нему, вмиг забыв обо всем, играючи стряхнув тяжесть, которая висела на его плечах, но его сильно, больно ткнуло меж ребер, а голос Стольника повторил:
– Я же русским языком сказал, лепило: не дергайся, коли жить хочешь!
И тут до Германа разом дошло, что все это значит: неподвижное, окровавленное тело в углу, остановившиеся глаза Регины Теофиловны, треск выстрелов, ствол, упершийся в его бок… То, о чем он только читал и слышал, что всегда происходило где-то когда-то в другом месте… Это случилось с ним самим, сейчас… это происходит здесь!
Еще один человек вынырнул из дыма, и Герман, помнится, мимолетно удивился, узнав Бирюка: как, и он в этом деле?.. Бирюк повел стволом автомата:
– Все к стене!
Стольник опять сильно толкнул Германа вперед. Рядом влипли в стену Агапов и Регина Теофиловна. Стольник, выглядевший нелепо и жутко в одном исподнем, но с пистолетом в руках, обежал всех взглядом, будто искал кого-то; Герман, словно впервые, увидел на его шее татуировку: паук ползет к уху. Его передернуло.
Стольник, нахмурясь, метнулся в дверь палаты.
Раздался крик. Стольник появился, волоча за собой женщину; сильно толкнул – она упала бы, не подхвати ее Герман.
Эта была, очевидно, та самая девушка из благотворительного фонда. Она уже успела одеться, Герман вдруг, с неожиданно проснувшейся остротой ощущений, почувствовал ладонью мягкость ее кашемирового джемпера. Это было нелепо, ненужно, не отсюда, и он тотчас забыл об этом. Выпрямился у стены, поддерживая прильнувшую к нему девушку.
Бирюк поднял автомат…
«Неужели прямо сейчас расстреляют – и все?..»
Черные злые глаза встретились со взглядом Германа, сузились; Бирюк опустил автомат.
– Вы заложники, – негромко сказал Стольник. – В кино видели? Будете сидеть здесь, пока Китаев и его придурки не выполнят наших условий. Начнете ерепениться – мы над вами всяко извращаться станем. – Он хмыкнул, словно хотел обратить свои слова в шутку. И опять обежал рысьим взглядом стоящих у стены: – А где еще двое?
Заключенный, который тащил Агапова, зло ощерясь, открыл четвертую палату, вытолкал оттуда полусонных, ничего не соображающих Антона и Макса, держа их за загривки, как нашкодивших котят:
– Смотрите, чего нашел!
– А, да это же свои, – обрадовался Стольник. – Ну что, сявки, способны понять, хрен из хрен?
Антон мелко закивал, Макс тоже слабо зашевелил головой.
– Кто не с нами, тот против нас, – усмехнулся Стольник. – Вас к стеночке прислонить или желаете на вертолете покататься? Надоело небось тут ежиков пасти, охота погулять?
Макс отпрянул с выражением равнозначного ужаса перед обеими перспективами.
– А куда лететь? – хрипло спросил Антон, увернувшись с пути еще двух заключенных, которые выскочили из кабинета Германа и разбежались по палатам, повинуясь приказу Бирюка: «Блокируйте окна! Завалите кроватями!»
Поднялся грохот. Стольник поморщился:
– Дергать отсюда решили те, кому обрыдло срока мотать. Вы еще молодые, можете свои восемь или сколько там потерпеть, а нам с Бирюком и Вахой нету интереса тут до смерти досиживать. Ребятки тоже гульнуть решили по Кавказским горам, так что – решайтесь.