Альбина взяла полотенце, а Герман подставил руки под струю. Красноватая вода уходила в сток. Пожал плечами: сейчас этот цвет его ничуть не волновал.
Оглядевшись, они сели на лавочку в углу процедурной. Там было тесновато, но обоим почему-то не хотелось садиться рядом с непрестанно, теперь как бы сонно всхлипывающей Региной Теофиловной и обмякшим Агаповым.
Герман глянул на часы. Ого, а ведь скоро истечет первый час!
– Вы верите, что удастся за это время раздобыть вертолет? – шепнула Альбина, словно подслушав его мысли.
– Поживем – увидим… – пробормотал он не без угрюмости: стало вдруг невыносимо стыдно просто так сидеть, ждать решения своей участи… тупо зависеть от этого дерьма! Кое-что крутилось в голове, конечно: главным образом вспомнилось, что оружие всякого врача, кроме лекарств и инструментов, еще и слово… Но сначала ему хотелось хоть немножко утешить или хотя бы отвлечь эту встревоженную девушку.
– Так где мы с вами познакомились? – спросил с легкой улыбкой.
Она торопливо отвела глаза:
– Мы не знакомились. Но я из Нижнего Новгорода, как и вы. Училась, правда, в Москве, потом там работала и вернулась сюда буквально месяц назад.
– Я тоже.
Она кивнула:
– Да…
– Погодите, – сказал Герман. – Мы с вами что – в Москве виделись?
Она быстро, беспомощно вскинула на него свои глаза, переменчивые, как речная вода, и тотчас опустила.
«Забавно, – всерьез задумался Герман. – Да я после возвращения в Москву и двух слов ни с одной женщиной не сказал, тем более – с такой. Я запомнил бы ее, точно, запомнил бы!»
Внезапно неясная, расплывчатая картина влилась в сознание и зыбко закачалась перед взором памяти. Но тут же, словно камень, разбивший отражение в спокойной воде, ее спугнул окрик Стольника:
– Эй, лепило, на выход с вещами. Твой вертухай концы отдать задумал!
Герман выскочил за дверь. Он отчетливо помнил, как захлопнул ее за собой, однако, упав на колени около лежащего прямо на полу Севастьянова (а ведь кругом стояли пустые койки!), снова почувствовал рядом Альбину.
Раненый дышал громко, тяжело. Повязка на плече напиталась кровью. Герман испугался: неужели все-таки задето легкое? Тогда плохо… Плохо! Во всяком случае Севастьянову нужна более серьезная помощь, чем та, которую может сейчас оказать Герман. Бинты кончились, и вообще ничего больше нет.
От злости на собственное бессилие заныло сердце.
– Да, он может умереть, – бросил с ненавистью в блеклые глаза Стольника. – Причем в любую минуту. Даже без участия Удава. – Не сдержался, сделал все-таки хоть слабую попытку лягнуть!
Лицо Стольника помрачнело – разумеется, не из-за этого неуклюжего ехидства.
– Хреновато, а? – шевельнул он губами. – Как твое мнение, Уксус Помидорыч? Тебе говорят, лепило, чего молчишь?
– Хреновато, – согласился Герман. – Если Севастьянов умрет… вас отсюда живыми не выпустят, можешь не сомневаться.
– Да ну? – издевательски вздернул брови Стольник. – А ваши поганые жизни-жистянки – так ли уже дешевы нынче? Две бабы, еще один вертухай – да и ты, браток, все-таки Налетов, а не какая-нибудь шваль подзаборная.
Итак, миф о всемогущих, знаменитых Налетовых еще продолжал жить даже после того, как судьбы их разбились вдребезги.
– Есть такое мнение, что ради вас нам дадут-таки вертолет!
– Ну, вертолет, – дернул плечом Герман. – Сюда, прямо в больничку, он ведь не въедет, верно? До вертолета еще надо добежать. А заменить охранников на вышках снайперами Павлу Михайловичу сам бог велел, дурак он будет, если этого не сделает!
– Дурак будет? – задумчиво повторил Стольник. – Нет, Китаев не дурак… Но ты к чему ведешь баланду, не пойму что-то?
– К тому, что вам надо свои честные намерения как-то подтвердить. Вам нужна одна свобода, но никак не гора трупов на пути. Вы к людям по-хорошему – и они к вам по-хорошему. Отдайте им Севастьянова, пускай он за вас, да и за нас за всех похлопочет.
– То есть как это – отдать? Ты соображаешь, что говоришь? – процедил Стольник, и Герман как-то вдруг, внезапно обратил внимание, что в их разговор не вмешивался ни один зек. Стояли у окон, у двери, по стенам, ловили каждое слово, но сами – ни гу-гу. Что значит авторитет вора в законе! Да, конечно, именно Стольник и был вдохновителем и организатором этого захвата. Остальные, в том числе и злобный Ваха, и молчаливый Бирюк, и поганый Удав – мягкая глина в его руках. Не говоря уже об этих пластилиновых мальчиках, Антоне с Максом, из которых всякая мало-мальская сила может лепить все, что пожелает.
Поэтому Герман предпочел помолчать. Стольник сам должен разобраться, что к чему. И, надо отдать ему должное, разобрался довольно быстро!
– Удав, возьми девчонку, – с этими словами Стольник швырнул подручному полотенце, висевшее на спинке кровати. В ту же минуту его пистолет уставился на Германа. – Перетяни ей горлышко, да покрепче… и если начнет дергаться, переломи шейку. Ну, тебя учить не надо!
– Есть налево! – хмыкнул Удав, и Герман краем глаза увидел белый жгут, перехвативший горло Альбины. Ее лицо не очень-то отличалось цветом от белой полотенечной ткани.
– Вставай, лепило, и не рыпайся, очень тебя прошу! – Стольник повел дулом вверх. – Не только сам маслиной подавишься, но и девчонке Удав шею переломит. Очень профессионально изготовит из нее тряпичную куклу. Понял?
Герман кивнул, пытаясь поймать мечущийся взгляд Альбины. Ну вот, удалось.
– Не бойся, – прошелестел пересохшими губами. – Они тебе ничего не сделают, я… я буду слушаться их.
– Ну вот и ладненько! – обрадовался Стольник. – Теперь иди к окошечку и покричи Китаева. Скажешь ему, что вертухай сам на пулю нарвался, и по-хорошему, собаке собачья и смерть, однако мы люди гуманные и желаем непременно передать его в объятия родной российской милиции. Передача будет осуществляться через дверь, однако если кто-то из ментов задумает лоха швырять, ты поляжешь первым, потом девке свернут шею, а другого вертухая мы им по кусочкам в окошко выкинем. Толстуху в виде топленого сала в унитаз спустим.
О господи…