– Дай сюда!. Вам все равно, я вижу… Одним котенком больше, одним котенком меньше – какая разница, верно? Котят ведь все равно много… Эх! – Он хотел еще что-то сказать, но не стал и широкими шагами направился к двери.
– Гриша, Гриша, погоди! – заволновался Алексей. Но дверь грохнула за уходящим Гордеевым с такой силой, что сразу же стало ясно – нет смысла уговаривать его вернуться.
– Это я виновата, – жалобно сказала Муся. – Надо было мне получше следить за Снежком.
Она сидела, скорбно уронив руки на колени. В глазах Муси стояли слезы, уголки рта поникли. На несколько мгновений в комнате повисло неловкое молчание. Затем Никита Карелин, смущенно кашлянув, сказал, что у него в Жарове дела, и стал прощаться. За ним потянулись и остальные. В гостиной остались только те, кто постоянно жил в Ясеневе, – Муся, Амалия, Зимородков, Верещагин и прибывший сегодня князь.
– А ведь так хорошо все начиналось! – проговорила Муся, ни к кому конкретно не обращаясь.
Вечерело. Где-то мягко скрипел сверчок. Слуги внесли лампы. Орест пристроился у стола, и его загадочные глаза казались двумя черными провалами на бледном лице. Все молчали, и Амалия поняла, что настала пора пускать в ход тяжелую артиллерию, иначе настроение будет испорчено окончательно.
– Архип, принесите непочатую колоду карт, – распорядилась она. – Давайте я вам погадаю, господа.
Журналист встряхнулся.
– А почему обязательно непочатую колоду? – заинтересовался он.
Амалия со значением прищурилась:
– На игральных картах не гадают. Итак, кто первый? Подходите, дамы и господа!
* * *
На другое утро Амалия пробудилась довольно поздно. Вчерашний день оставил привкус чего-то терпкого и неприятного, и он настиг ее, едва девушка открыла глаза.
Ах да, Снежок! Бедный малыш…
Но сегодня был новый день, и то, что казалось таким трагичным всего несколько часов тому назад, теперь представлялось лишь досадной неожиданностью. Вошла Даша.
– Доброе утро, Амалия Константиновна!
И по ее лучистым глазам, и по довольному виду, и по улыбке действительно чувствовалось, что утро – доброе. «Наверное, опять в кого-нибудь влюбилась, – смутно подумала Амалия, выбираясь из постели. – Ей столько же лет, сколько и мне… Только почему вот я никого не люблю?»
– Ну и как его зовут? – весело спросила она.
Даша зарумянилась.
– Кого, барышня?
– Его, – многозначительно ответила Амалия.
– Ах, полно вам! – притворно обиженным тоном воскликнула Даша. И тут же все выложила: – Его зовут Трифон Львович Соковников, и он земский врач.
– Блондин? – прищурилась Амалия.
– Ой, ну все-то вы знаете! – И тут же, без перехода сообщила: – Александр Богданович ездил за почтой. Вам от маменьки письмо.
Увидев на конверте знакомый почерк, Амалия сразу же помрачнела.
– А вы вчера господам на картах гадали? – робко спросила Даша, на которую способности Амалии в этой области давно произвели неизгладимое впечатление.
– Да, – рассеянно ответила Амалия, надрывая конверт.
– И что же?
– Глупости какие-то, – отозвалась девушка, пожимая плечами. – У Емели большое будущее, большие деньги и удачный брак, а потом все наперекосяк. У Саши… у Александра Богдановича большое будущее, деньги и женитьба, у Муси вообще ничего не поймешь – настолько все запутано.
– А у князя?
– Он не захотел, чтобы я ему гадала. Просто он болен и боится, что… – Амалия резко оборвала себя. – А Емеля мне не поверил и откровенно заявил об этом. Хотя по его лицу я видела, что он очень хотел верить.
И она углубилась в чтение письма, написанного по-польски. Не то чтобы почтенная Аделаида Станиславовна не жаловала русский язык – просто тогдашняя почта весьма бесцеремонно обращалась с личной корреспонденцией и могла вскрыть любое послание. Так вот, чтобы затруднить чтение посторонним лицам, Аделаида Станиславовна и прибегала к родному языку.
«Так… Стало быть, новости неприятные», – подумала Даша, заметив, как хмурится ее госпожа.
– Уже так поздно? – ужаснулась Амалия, взглянув на часы. – Ох! Помоги мне причесаться.
Даша повиновалась, попутно рассказывая, что сейчас происходит в усадьбе. Верещагин ушел с удочкой на реку, Муся в беседке позирует заезжему художнику, князь у себя, а Александр Богданович, как уже было сказано, только что вернулся из Николаевска, куда ездил за почтой.
– Хорошо, – сказала Амалия. – Я позавтракаю у себя в комнате.
Оставшись одна, она еще раз перечла письмо матери. Ничего нового она в нем не увидела. Безденежье, мелочные жалобы, злые выпады в адрес дорогого братца Казимира и через несколько строк – готовность защищать его до последнего. «Неужели вся моя жизнь пройдет так? – с горечью спросила себя Амалия. – Все время эта безысходность, какие-то незначительные дела… Но нет, не может быть, что-то должно случиться… Что-то непременно случится».
Амалия позавтракала, взяла большой кисейный parasol и отправилась проведать подругу. Раскалившийся термометр Реомюра [30] даже в тени тихо сходил с ума в градусах. Она шла по присыпанной гравием, приятно поскрипывающей дорожке и думала, что где-то течет другая, интересная жизнь, в то время как она замкнута в своем существовании цвета тоски. Взять хотя бы дворцовые интриги, про которые вчера рассказывал Орест, – как в их мире все ярко, все кипит, они находятся в самом центре событий, рядом с ним люди, от которых зависит ход событий в Европе, а может статься, и во всем мире. Ради этого… да, ради этого можно многое стерпеть. Чья-то тень легла поперек ее тени. Амалия подняла глаза – и не удивилась, увидев человека, о котором только что думала.
– Куда вы, Амели? Подождите!
Амалия остановилась. Лучи, проходя сквозь ткань зонта, отбрасывали на ее лицо чарующую кружевную тень.
– Проведать Мусю.
– Так идемте вместе!
Он улыбался, на его щеках то и дело вспыхивали ямочки. «Вот человек, в которого было бы легко влюбиться, – подумала Амалия. – Но если бы я влюбилась в него, – одернула она себя, – это было бы величайшей глупостью. Как сказала про меня мать графа Полонского, которой показалось, что я хочу поймать в свои сети ее сына? «Да, конечно, барышня Тамарина очень мила, но ведь у нее ничего нет за душой». Они все на меня так и смотрят. Просто кто-то лучше воспитан и не показывает виду, а кто-то…»
Амалия и Орест были уже совсем близко от беседки, когда пятнистый жгут, протянувшийся поперек дорожки, поднял голову и издал леденящее душу шипение. Амалия была не робкого десятка, но все же она вздрогнула и подалась назад. Перед ней лежала гадюка.