– Экстренное сообщение, – повторил он. – Эскадра американского флота час назад застопорила движение. А в данную минуту разворачивается. Сторожевые корабли вообще легли на обратный курс. Два линкора уже направились обратно через океан.
В помещении наступила мертвая тишина. Я повернулся к Карашахину:
– Как такое может быть? Они были уже у наших берегов!
– Господин президент, это абсолютно точно.
– Что известно?
Его брови взлетели на середину лба. Развел руками:
– Ничего. Клянусь, никаких открытых, шифрованных или сверхсекретных приказов не было. Адмиралу Рамбаку было приказано высадить десант, захватить Петербург, а командующему группой армий в Германии – сделать бросок на Москву. Никто отбоя не давал!
Я повернулся к секретарю:
– Включи последние новости из Нью-Йорка, Лос-Анджелеса, Вашингтона.
Экраны тут же вспыхнули, взволнованные голоса дикторов сообщали наперебой, что магазины спешно закрываются, есть случаи вандализма, открытых столкновений на расовой почве. Отдельные экстремисты из числа белого населения не приняли предварительный подсчет голосов законных и демократических выборов, взялись за оружие, однако и кандидат в президенты Готентот, чья победа уже не вызывает сомнений… осталось подсчитать не больше трех процентов голосов, а он побеждает с отрывом в четыре процента… так вот Готентот не призвал своих сторонников к более спокойному празднованию победы…
Лицо Шандырина, который больше всех убеждал меня отречься от поста президента в пользу проамериканской оппозиции, вспыхнуло радостью.
– Началось!.. – сказал он кровожадно. – Им сейчас не до нас!.. Армия спешит обратно наводить порядок!
Забайкалец проговорил со странной усмешечкой:
– Да?.. Смогут ли? Во флоте четверть негров. Почти все – мусульмане. Я не уверен, что дисциплина в американской армии выше, чем воля Аллаха.
Окунев смотрел на меня во все глаза, лицо медленно покрывалось смертельной бледностью. Агутин, напротив, ликовал, хотя ясно, их группу придется вычистить из правительства, а потом еще и выжечь после них сырость и слякоть.
Я поднялся, оперся о стол. Все затихли,
– Как видим, – сказал я, – Господь Бог не дает погибнуть тем, кто так для него старается, и спешит на помощь. Но это всего лишь отсрочка, а не спасение. Мы не знаем, как повернутся дела за океаном. Мы должны быть готовы к любому повороту событий… Кстати, Николай Степанович, вы свободны. Вы неплохой юрист, вам бы вернуться к этой работе. Заявление об отставке передайте любому из секретарей. Для остальных же, как и для меня, это было уроком. Сделаем выводы и… будем работать дальше.
Никто не смотрел на Окунева, уважительные взгляды на мне, теперь я для всех еще и политик, точно рассчитавший, что пройдем по лезвию ножа, но все видели, как Окунев поднялся, бледный и с дрожащими губами, пытался заговорить, но не смог, сгорбился и пошел неверной походкой к двери. Он шел очень долго, секретарь услужливо распахнул дверь, Окунев задел плечом косяк, вывалился с таким усилием, словно рвал сотни незримых нитей.
– Продолжим, – сказал я. – Продолжим.
В обеденный перерыв Чазов подошел к нашему столу, присесть отказался, его внимательный взгляд прошелся по мне, как луч лазера.
– Несмотря на ранения… выглядите очень хорошо… Но все-таки зайдите ко мне…
Я впервые за последние дни прислушался к внутренностям. Тугой холодный узел, постоянно терзавший меня уже где-то с пару месяцев, развязался, а холодная льдина в груди растаяла, испарилась.
– Все болезни от нервов, – напомнил я ему. – На победителях заживает все быстрее, верно?
– Лишь бы не слишком много ран, – сказал он.
– Лучше раны, чем пролежни, – ответил я. – Раны России зализывать не впервой.
Вечером, когда все разошлись, я лежал на привычной кушетке, протертой моим задом, спиной и локтями, а Чазов долго сопел, то рассматривал листки, еще хранящие запах краски цветного принтера, то поворачивался к экрану, там проплывают, повинуясь движению его пальцев, мутные пятна рентгеновских и прочих снимков, возникают трехмерные изображения легких и прочих органов, из которых я узнал только сердце, а остальное вообще странное, никогда бы не подумал, что такое во мне, как будто марсианин какой или динозавр. На некоторых снимках пятна, иногда зловеще черные, иногда неприятно серые, чаще – цветные, но ведь и гангрена сияет всеми цветами радуги, так что, возможно, черное надежнее…
– А как вы сами-то чувствуете? – осведомился Чазов осторожно.
– Никак, – ответил я честно.
– То есть?
– Некогда, – ответил я. – Некогда мне чувствовать себя. Надо чувствовать, что в мире деется. А там драка нешуточная, хоть все с улыбками и говорят о дружбе. Только успевай уворачиваться, и так половину зубов вышибли… А что во мне не так? Вы в прошлые разы намекивали, что хуже быть не может… Неужели может?
Его прищуренные глаза не отрывались от экрана. Снимки сменялись все чаще, пошли в обратном порядке, некоторые Чазов просматривал по нескольку раз, сравнивал с другими, хмыкал, морщился, сопел, хмурился.
– Вот этого я не люблю, – сказал он наконец брезгливо. – Наука должна быть наукой!.. Все должно подтверждаться экспериментально, или это уже не наука, а то, что нам подносят с экрана жвачника. И у каждого независимого исследователя должен получаться тот же результат. Если этого не будет, это шарлатанство, если говорить прямо, без дипломатии.
– Вы о чем? – повторил я.
Он наконец повернулся в мою сторону. Цепкий взгляд ощупал меня с головы до ног, я чувствовал осторожное надавливание в местах, где он задерживал внимание.
– Вы здоровы, – ответил он, мне почудилась в его строгом голосе досада. – И язва бесследно… но я проверил, была, была!.. вот снимки, анализы. Давление – хоть сейчас в космонавты, мозг работает, студент позавидует, последствия микроинсультов рассосались, правое предсердие расширилось, принимая добавочную нагрузку, теперь у вас сердце как у молодого бычка… Да-да, сердце – это не туз червей, как вы думаете, а мышца, ее можно тренировать, да редко у кого получается… Ощущение, что ваш организм перед лицом опасности перес… словом, испугался до икотки, слез с печи и быстренько почистился, подремонтировался, кое-что выкинул, кое-что перестроил… жаль, что не могу внести в анналы.
Я поинтересовался:
– Почему?
– Не улыбайтесь так, господин президент, рот разорвется, и ухи отпадут. Вы не один такой, но ваши случаи вне норм, у каждого – свое. Мы не можем на такой зыбкой основе создавать систему лечения для районных поликлиник. Чему вы так мечтательно во всю пасть?
– Кто-то сказал, – ответил я, – что, как чувствует себя президент…