— Что было дальше? — спросила Амалия.
Антуанетта стиснула руки, как на исповеди.
— Когда я вернулась в Париж, отцу не надо было даже смотреть на мою ладонь, чтобы понять, что случилось, — сказала она. — Он повез меня в Ментону, но мне было все равно. Я словно оцепенела. В Ментоне он хотел посоветоваться с доктором… — Девушка поморщилась. — Отец не очень хорошо себя чувствовал, но ведь он всю жизнь зарабатывал тем, что говорил людям об их будущем, поэтому, когда ему предложили очень выгодные условия в России, сразу согласился.
Амалия метнула на нее быстрый взгляд.
— Ваш отец был в курсе, кто был приглашен на вечер в этот дом? — спросила она.
— Точно я не знаю, — нерешительно ответила Антуанетта, — но, наверное, да, потому что настоял на том, что мне не надо приходить сюда. Отец… — Она закусила губу. — Отец сказал, что управится один, и велел мне ложиться спать. Но я не смогла заснуть, все смотрела на часы, а его не было. В конце концов я оделась и поехала сюда.
— И вы сразу же увидели среди гостей графиню Толстую, верно?
— Да. Я узнала ее по тому портрету… по последней работе Алеши. Мы ведь с ней никогда не встречались. А она не знала, кто я. Потом вы мне сказали, что мой отец убит. Ужасно! Каждый раз, когда графиня возникала в моей жизни, я теряла тех, кто мне дорог.
— И вы захотели отомстить за художника?
— Я подумала об этом, — призналась Антуанетта. — Но решила, что у меня ничего не получится. И тут произошла та ссора… Все побежали в сад, а графиня осталась в доме… Я поняла, что другого момента у меня уже не будет, и побежала за ружьем… Я умею обращаться с французскими ружьями, — пояснила Антуанетта с вымученной улыбкой. — Отец видел революцию, я тогда была совсем маленькой… И он говорил, что надо уметь защищать себя. Хотел, чтобы я ходила на охоту, но мне претило убивать живых существ… Я стреляла в тире по мишеням и почти всегда приносила оттуда призы.
— Почему вы выбрали ружье? Ведь от него столько шума…
— Понимаете, я не хотела убивать ее исподтишка, как убили моего отца… Алеша застрелился, и графиня тоже должна была умереть от огнестрельного оружия. Мне показалось, так будет справедливо. Она красила губы перед зеркалом, когда я вошла. Я собиралась сказать, за что ее убиваю, чтобы она знала, но у меня не было времени, к тому же графиня могла закричать… Я просто выстрелила — и все.
— Зачем вы убили адвоката?
— Я не хотела… Графиня была мертва, я сразу поняла. И побежала прочь из комнаты. Но заблудилась, дом ведь незнакомый… и один человек все-таки увидел меня. Тогда я…
Она умолкла.
— Почему вы не бросили ружье сразу? Ведь так было бы гораздо проще.
Антуанетта подняла на Амалию глаза, казавшиеся огромными на вытянутом, изможденном лице.
— Проще? Не знаю… В те мгновения я плохо соображала. Больше всего боялась, что меня найдут там. Мне хотелось убежать… неважно куда… Но получилось только хуже. Я была уверена, что мое отсутствие уже заметили, что меня сразу разоблачат… Но все сложилось совсем иначе. Потом я заметила, что испачкала руки, и вымыла их. Если бы не ваш друг…
— Мне все ясно, — кивнула Амалия. — Только одного я понять не могу. Вы говорите, что ваш отец никогда не ошибался в своих предсказаниях. Но получается, что он не смог предвидеть свою собственную судьбу и пришел в дом, в котором его убили. Или причина проста и очевидна — сапожник без сапог?
Антуанетта покачала головой:
— Вы полагаете, что на свете нет ничего страшнее смерти? О нет, сударыня… Есть вещи, которые неизмеримо хуже, чем она.
— Боюсь, господин Марсильяк с вами не согласится, — вздохнула Амалия, поднимаясь с места. — Аполлинарий Евграфович! Мы закончили. Да, вот один документ… Полагаю, он может быть вам интересен, хотя к делу прямого отношения и не имеет. — Баронесса протянула следователю предсмертную записку художника. — Таким образом, два убийства, имевшие место в этом доме, можно считать раскрытыми. Осталось лишь одно, и, учитывая обстоятельства, могу сказать, что именно оно окажется самым сложным.
— Она призналась! — объявила Евдокия Сергеевна, отодвигаясь от стены.
— Кто бы сомневался, — хмыкнул композитор.
— Значит, действительно она убийца? — мрачно спросил доктор. — А я надеялся… — он не договорил и лишь безнадежно махнул рукой.
— Как все ужасно! — проговорила Анна Владимировна, и ее глаза увлажнились. Она вытащила платок и промокнула их.
Дверь распахнулась, и в комнату вошел Марсильяк в сопровождении баронессы Корф. Его засыпали вопросами, и следователь терпеливо на них ответил.
— Неслыханно! — вскричал Владимир Сергеевич, воздевая руки к потолку за неимением небес, к которым можно было бы воззвать. — Значит, она убила моего брата, потому что он просто попался ей на пути?
— Она решила, что он может ее выдать, — объяснил Марсильяк.
Владимир Сергеевич объявил, что таких, как эта особа, надо изолировать от общества, хотя лично он надеется, что ей вынесут самый суровый приговор. Иван Андреевич пробормотал: «Не знаю, не знаю». Поступок Антуанетты, ее нежелание прощать вызвали в нем боязливое восхищение. Он даже подумал: кто бы мог так же отомстить за него, если бы с ним что-нибудь произошло? И никто не приходил ему на ум.
— Воля ваша, но тот художник был элементарно глуп, — запальчиво сказал Митенька. — Его так любили, а он предпочел кусок стекла настоящему бриллианту!
Никита заявил, что он должен сказать Антуанетте все, что о ней думает, но Марсильяк охладил пыл композитора, сообщив: его помощник Соболев уже сопровождает мадемуазель Беренделли в участок для более тщательного допроса, так что господину Преображенскому лучше приберечь свое рвение для другого случая. Что касается его, Марсильяка, то пусть дамы и господа не обессудят, но сейчас он должен в подробностях записать их показания, чтобы приобщить их к делу, на случай, если мадемуазель Беренделли одумается и решит отказаться от своих слов.
Общество вернулось в большую гостиную. Все как-то оживились, и Анна Владимировна даже велела подать припасенное для возврата в магазин вино. Аполлинарий Евграфович уселся за столом в углу, развернул бумаги и стал вызывать одного за другим присутствующих для дачи показаний. Тем временем Билли подошел к Амалии и спросил, как все прошло. Она пожала плечами.
— Маленькие недомолвки, большие несчастья, маленькие трагедии, большие трагедии, — сказала она. — Может быть, девушке следовало признаться художнику, а не ждать, когда он сам догадается о ее любви? Впрочем, — добавила баронесса, — легко судить о чужих поступках, о чувствах других людей. Человеческие отношения — тонкая материя и никто не умеет запутывать их лучше, чем сами люди.
— Вы так полагаете? — спросил Александр, подходя к ним и расслышав последнюю фразу.