Библиотекарь, задремавший было в своем кресле, поднял веки, и из-под них внезапно сверкнул, как лезвие кинжала, чрезвычайно внимательный взгляд. Однако никто его не заметил.
– Вы, кажется, пытаетесь доказать несостоятельность критики как таковой, – вывернулся Русалкин. Однако даже по лицу кузена он видел, что тот на стороне Валевского.
– Почему же? – удивился поляк. – Любой имеет право высказать свое мнение о прочитанном. Так же, как автор имеет право видеть любого вместе с его мнением, как говорят у нас в Польше, в белых тапках в сосновом ящике.
То ли от хлесткой метафоры, то ли просто от неожиданности Евгений поперхнулся и закашлялся басом.
– Признайтесь, вы поклонник Алексея Ивановича Нередина? – напрямик спросил Русалкин.
– Нет, – совершенно честно ответил Леон. – Боюсь, до сего дня его стихи и я существовали, так сказать, в разных плоскостях.
– В сущности, вы правы, – нехотя признал докладчик. – При столь широком охвате публики… гм… И все-таки, – вырулил он на привычную колею, – я не понимаю Алексея Ивановича. Из всех путей к сердцу людей он выбрал самый легкий, предпочтя серьезной поэзии стихи о любви.
– А у поэтов что, бывают легкие пути? – пожал плечами Леон.
– Браво! – пискнул старичок библиотекарь и захлопал в ладоши. Его бледные щеки даже порозовели от удовольствия.
– В самом деле, – пробасил Евгений, – вся жизнь поэта… и вообще… Ты же упоминал, Нередин тяжело болен и живет в каком-то санатории для чахоточных на юге Франции.
– Нет, – внезапно подала голос Наденька, – я читала в газете, он покинул санаторий и поселился рядом. Но доктора все равно его наблюдают.
Девушка почувствовала, что выдала себя, и стиснула руки под столом так, что побелели костяшки пальцев. Однако ее брат даже не обратил внимания на ее слова.
– Может быть, сделаем перерыв? – предложил Росомахин. – Прекрасный был доклад, Аполлон Николаевич, я получил большое удовольствие!
– Перерыв! – согласился хозяин дома, повеселев. – А потом еще будет доклад о прозе Пушкина, если вы не возражаете.
«Господи, куда я попал?» – в смятении помыслил Валевский, но тут Евгений спросил, кто будет пить крюшон, и Леон откликнулся в первых рядах.
– А вы, оказывается, заядлый спорщик, милостивый государь, – заявил ему Русалкин, когда крюшон был разлит очаровательной Наденькой.
Леон не знал, что можно на это сказать, и потому просто промолчал, косясь на ямочки на округлых локтях Наденьки, которые хоть как-то мирили его с окружающей действительностью.
– И ваша преданность словесности заслуживает всяческих похвал, – продолжал хозяин. – Должен признаться, я чертовски рад видеть столь образованного человека в нашем кругу. И, конечно, всегда приятно поспорить с тем, кто умеет аргументировать. Чувствую, у нас с вами впереди еще немало литературных диспутов!
Образованный человек Валевский, чье образование в обычное время сводилось к умению снять любые кандалы, удрать из любой тюрьмы, сотворить отмычку из булавки, а динамит – хоть из клизмы, вдруг почувствовал, что крюшон уже не лезет ему в горло. И тоска опять схватила его в свои цепкие объятья, как в клещи.
В то же самое время в городе О. тосковал еще один человек, по профессии схожий с Леоном, хотя и принадлежащий к специалистам более низкого, скажем так, профиля.
Звали этого человека Вася Херувим.
Он на руках отнес горничную в гостиницу, где был встречен самой баронессой Корф, которая казалась чрезвычайно встревоженной тем, что произошло с Дашенькой. Тотчас же был вызван доктор; выскочил как из-под земли, словно юркий чертик, полицмейстер де Ланжере, который изгнал Васю, а Половникову устроил допрос с пристрастием.
Явившийся доктор – его оторвали от обеда в ресторане, расположенном в нижнем этаже гостиницы, – занялся ногой Дашеньки, а де Ланжере вполголоса напомнил баронессе, что ее ждут на торжественном ужине, который организовали в честь столичной гостьи отцы города, и что будет нехорошо, если ее там не окажется.
Амалия Константиновна заглянула к горничной, убедилась, что речь идет лишь о вывихе, не слишком, впрочем, серьезном, пожурила Дашеньку, пожелала ей скорейшего выздоровления, вручила доктору три рубля за труды и упорхнула в облаке жасминовых духов. Доктор объявил, что пострадавшей дня на два нужен полный покой, точнее он скажет позднее. После чего отечески потрепал горничную по щеке и удалился. В бороде его застрял кусочек лука – из салата, который местный медик ел в тот момент, когда его позвали к больной.
Дождавшись, когда доктор уйдет, следователь заглянул к Дашеньке – Половников намерен был спросить, не заметила ли девушка чего подозрительного, когда ехала в пролетке. Но горничная объявила, что устала, что доктор прописал ей полный покой, и таким образом избавилась от следователя. Поразмыслив, тот решил заняться кучером опрокинувшейся пролетки. Половников был уверен, что дело не обошлось без вездесущего Хилькевича.
Едва следователь вышел из гостиницы, как на него надвинулась весьма угрожающая тень. Половников подался назад – и тут узнал Васю Херувима.
– А, дворник… Чего тебе, любезный?
Вася дрожащим голосом спросил, как себя чувствует Дашенька. Половников скользнул взглядом по его лицу, на котором было написано искреннее беспокойство, и в свойственной следователям загадочной манере обронил, что жить девушка будет. Сказав так, он удалился, оставив Васю в нешуточных терзаниях. Херувим уже почти воочию видел, как Дашенька останется без ноги, и все исключительно потому, что он, Вася, имел несчастье согласиться на дурацкий план короля дна.
А Дашенька, выпроводив доктора и Половникова, некоторое время полежала в постели, хлюпая носом, потом рывком поднялась и вскочила на ноги. Судя по тому, как резво горничная передвигалась по комнате, доктор получил свои три рубля ни за что, потому что никакого вывиха у мадемуазель Кузнецовой не наблюдалось. Она подошла к окну сбоку, так, чтобы ее не было видно снаружи, заметила напротив гостиницы долговязую фигуру Васи, который смотрел на ее окна, и улыбнулась каким-то своим потайным мыслям.
– Значит, так? – нараспев проговорила она, и ее глаза сузились. – Ну-ну!
После чего преспокойно вернулась в постель, легла и накрылась одеялом.
Тьма сгустилась над городом, и в этой тьме утонули приветственные речи губернатора, витиеватый тост вице-губернатора и еще много, много тостов в честь высокой гостьи. Амалия Константиновна откровенно скучала, но улыбалась всякий раз, как того требовали обстоятельства.
И в то же время библиотекарь Росомахин вместе с Валевским возвращался к себе домой.
– В центре возле гостиницы все фонари зажгли, а у нас как не горели, так и не горят. – Старичок вздохнул и укоризненно покачал головой.
Валевский, которого совершенно укатали рассуждения о прозе Пушкина, молчал и даже не чувствовал сил, чтобы ругаться. У него осталось только одно желание: добраться до жилища гостеприимного библиотекаря и рухнуть в постель.