— А что, машины в этом месте нельзя ставить? — съехидничал Наговицын.
— Можно. Но нелогично. Если приехали к кому‑то из обитателей этого района, то зачем же пару миллионов, а то и все три, бросать на дороге? Разумнее во дворе поставить. К тому же там кто‑то сидит. Вчера сидел, сегодня сидит, а кто — не разберешь. Я б издал указ, чтоб не тонировали стекла. Иди пройдись. Посмотри, кто там торчит.
Наговицын открыл дверцу, буркнув:
— Как ногами побегать, так сразу косой. Ладно, сиди и жди. Но учти, гиподинамия вредит здоровью.
Он прошел мимо авто, будто вовсе не смотрел на него, обогнул квартал и плюхнулся на свое место за руль:
— В салоне баба. За рулем.
— Ну, она явно не водитель богатого дяденьки, хоть и за рулем. Пробью.
— Да мало ли, что ей здесь нужно. Может, твой богатый дяденька развелся с ней и не отдает детей, она ждет, когда они выйдут, чтоб посмотреть на них и пролить горькую материнскую слезу.
— А если она из банды, которая надумала ограбить один из хаусов, и записывает время, когда выбывают и прибывают хозяева? В случае ограбления у нас будут ее данные. Пробью. Заводи мотор.
— Пробивай, хрен с тобой. Хочешь усидеть на двух стульях? Занимался бы чем‑нибудь одним. Куда?
— В родные пенаты. Введем в курс дела начальство и попросим освободить нас от текучки. Носом чую: пахнет жареным, а я любитель жаркого.
Наговицын проехал мимо высокой каменной ограды, за которой предположительно держали Светлану. С улицы внутрь не заглянешь…
— Господин Лисовский!
Он обернулся на голос, заметил приближающихся вчерашних парней и с большим нежеланием захлопнул дверцу автомобиля. Действительно, ему не хотелось разговаривать с ними, Лисовский заранее знал, о ком пойдет речь. По уму, так сделать вид, будто не услышал, и отправиться, куда собрался, но характеристика Захара, которую дал Стриж, зарубила побег. Парень горячий, наверняка на него не подействовали угрозы следователя, неплохо бы узнать, каковы его планы. Узнать и сообщить Стрижу. Нехорошо? Отнюдь. Когда жизни угрожает опасность, а такая вероятность не исключена, все средства хороши, чтоб ликвидировать ее.
— Слушаю вас, — сказал Лисовский, глядя в решительное, непримиримое лицо Захара. Его друг поспокойней.
Однако оба производили хорошее впечатление, парни без гнили, а сейчас это достоинство — какое поискать. Что стало бы с миром, если б все в одночасье стали гнилыми, алчными, коварными, подлыми? Наверное, он не продержался бы и недели. Вот такие мысли навеяли ребята, пока шли к нему, мысль‑то быстрее ветра.
— Мы вчера с вами встречались у следователя… — напомнил Захар.
Лисовский перебил его, хотя этой скверной привычкой не страдал:
— Я помню вас и вашего друга. У вас дело ко мне?
— Да, — сказал Захар. — Вы не могли бы дать нам адрес Лизы…
— Не могу, — ответ прозвучал категорично.
— Почему? — опешил Захар. — Нам нужно… я хотел бы увидеть ее… и тогда точно скажу, она Лиза или моя Светлана…
— Нет, — твердо повторил Андрей Борисович, опустив глаза. — Думаю, вы без подтверждения знаете, кто на самом деле Лиза.
Категоричность всегда задевает, когда получаешь отказ, особенно если касается она жизни, потому и Михаил, не изменив спокойствию, потребовал:
— И все же, почему вы не говорите о причинах вашего отказа? Вы знаете адрес, это нам понятно, так скажите. Мы не бандиты, штурмом не пойдем.
Лисовский решил сесть в машину, оставив молодых людей без ответа, но рука Захара легла на дверцу:
— Поймите, если там держат Светлану, то вы поступаете…
— Правильно, — снова перебил Лисовский, не желая выслушивать в свой адрес несправедливые оскорбления, готовые слететь с уст парней. — Вчера следователь дал вам обоим понять, что настроен самым серьезным образом, он будет разбираться в путанице и просил не мешать ему. Думаю, у него получится, если вы не влезете. Поберегите себя и свою… невесту. Отойдите.
На скулах Захара заиграли желваки, кулаки сжались, но он, преодолевая желание врезать несговорчивому товарищу по физиономии, отошел. Всего на шаг, с укором глядя на Лисовского. Тот открыл дверцу, сел за руль, однако, прежде чем тронуться с места, открыл окно и сказал:
— Причина одна: мой младший брат бесследно исчез.
— А какая связь между вашим братом и нами? — опередил Захара Михаил.
— Полагаю, вы тоже можете исчезнуть. Бесследно. Всего доброго.
Машина Лисовского сдала назад и выехала с парковки. Захар в бессильной ярости заходил по тротуару, поставив руки на бедра, естественно, не смог сдержаться:
— Козел! Тупой козел! Может, надо было применить силу? Взять его за горло рукой и давить, пока не расколется.
— Еще чего, — фыркнул Михаил. — Ты совсем плохой? Мужик знает, о чем говорит, видимо, исчезновение его брата на совести тех, кто увез Светлячка. Не злись на него, он не хотел, чтобы с нами произошло нечто подобное.
— Исчез — не умер, — возразил Захар, тем не менее в некоторой степени успокоился. — Может, завтра его брат объявится.
— Вообще‑то я на его стороне, Стрижу с Наговицыным не стоит мешать, при всех «но» — они профессионалы. А мы дилетанты, только дров наломаем.
— Ты так говоришь потому, что не твою Женьку увезли, — в запале высказался Захар. — Посмотрел бы я на тебя…
Михаил опустил голову, обидевшись, да и то верно: упрек незаслуженный. А наказывать друга, бросив его в тяжелой ситуации, тем самым удовлетворив обиду, не по‑мужски, один он точно попадет в западню. В то же время не мешало привести его в чувство, что и сделал Михаил, как всегда хладнокровно:
— Я не о нас с тобой беспокоюсь, а о Светлане. Если Лисовский намекнул на смерть брата, а мне именно так показалось, то при малейшей опасности они и ее… А ты дурак. Запомни, в следующий раз получишь по морде.
— Прости, Мишка, меня понесло… — взял себя в руки Захар. — Ну, не знаю я, что делать, не знаю! А что‑то должен. Как представлю, каково Светке дается каждый день… Что они там с ней делают?.. Нет, это мне каждый час дается, как будто пекусь на сковородке в аду. Мы срослись с ней, понимаем друг друга с полуслова, такое редко бывает, а у нас получилось. И я знаю, это навсегда… Знал. А теперь не знаю, будет ли — навсегда? Пока чувствую: она жива, ей очень плохо, а я сделать ничего не могу. Но постепенно моя Светка отдаляется, как уплывает из меня, я перестаю ощущать ее в воздухе. Не притупляется, а отдаляется. Будто уходит… Мне даже знакомое слово слышится: навсегда. Но у него уже другой смысл.
Слабость — непозволительная роскошь, слыть сильным и непробиваемым сейчас модно, креативно, только это еще называется показухой и бездушием. Слабый человек — другая крайность, его природа нищая, он противен, как таракан на мусорных отходах. Другое дело, когда слабина — временный крик боли, она простительна и не слюнява, ее принимаешь, притом необязательно сюсюкать в знак поддержки. Главное, выслушать и поддержать тем, что слабости будто бы не заметил, это неплохо удалось Михаилу, который обнял друга за плечи и повел к машине, вернувшись к проблеме с другого бока: