– Да, кстати, господа, – сразу оживился Неваляев, подкрутил усы и устремил на Полуэктова испытующий взгляд: – Вы, господин капитан, как сами-то в женском плане? Надеюсь, положительно?
В грозном его тоне слышалось: кто не с нами, тот против нас.
– Так точно, ваше высокопревосходительство, – встал по стойке «смирно» капитан, усы его взъерошились, глаза сделались маслеными. – Очень даже. В Париже, например, бывал в «Трюме», катался с тамошними девками на «дилижансе». На четыре стороны в оба конца. Малой скоростью.
– На «дилижансе»? – остро позавидовал фельдмаршал и, сразу отведя глаза, вздохнул. – Эх ма… А наши-то, стервы, ни черта не могут…
– Да, да, лежат как бревно, – с живостью поддержал общение Петрищев, Бобруйский же, заинтересовавшись темой, сделал энергичную ремарку:
– Ну иногда, правда, могут в позе прачки. Сиречь по-рачьи или по-собачьи…
– Все одно стервы, как ни встанут, – подытожил фельдмаршал, пренебрежительно махнул рукой и перешел от разговоров к делу. – Тут недалеко есть замечательный дом. «Дилижанса», конечно, не обещаю, но во всем остальном… Вы, князь, как? Что, никак? Опять к своей пассии? Ну как знаете. – Вытащил часы, звучно откинул крышечку, с видом совершеннейшего фельдмаршала значимо пожевал губами. – Так, тогда встречаемся ровно в полночь, у всадника Апокалипсиса. [354] А вы, князь, большой оригинал.
На том и расстались. Фельдмаршал с подчиненными подался тешить плоть, Буров же в гордом одиночестве пошел куда глаза глядят. А смотрели его глаза на спицу Петропавловки, на томную Неву, отражающую сполохи заката, на мачты кораблей, стоящих у причалов. Знакомый незнакомый град Петров. Вот Кунсткамера, вот Меншиковский дворец, вот Биржевая набережная, зато где вы, Ростральные колонны? [355] Вода в Неве чистая, дно видать, с мосточков портомоен ловят сигов, лещей да судаков. И фон, как видно, не повышен, и раки есть, и милиция рыбаков не гоняет. [356] Да и родной ее, рабоче-крестьянской, еще в помине нет. М-да…
Вечер быстро угасал, превращался в ночь, однако же белую, прозрачную, благодаря северным широтам малоотличимую от дня. Выматывающая жара сменилась свежестью, воздух был напоен влагой, запахом воды и звуками музыки – по Неве шел баркас его светлости графа Панина с его же, графа Панина, крепостным оркестром. Сотни петербуржцев, высыпав на набережную, наслаждались изысками роговой полифонии, любовались видами Северной Пальмиры, угощались лимонадиусами, конфектами и заморскими фруктами. Слышалась французская речь, с мягкостью шуршали шелка, брякали положенные в ножны для солидности серебряные полтинники и рубли. Этим петербуржцам, как видно, не нужно было вставать с утра пораньше… И долго Буров, совершая моцион, бродил в объятьях белой ночи, общался с будочниками-караульными, правда, не накоротке – сугубо официально.
– А ну, портомойники, шапки долой! Идет доверенный человек графа Орлова-Чесменского, князь Буров-Задунайский-старший!
Вот так, и никаких вопросов. А младший-то Буров, Витька-сержант, уже никуда не идет. Пришел. Страшным, изуродованным до неузнаваемости, завернутым в фольгу трупом. [357] Чтобы там, в далеком двадцать первом, торговали оружием, гнали нефть, прибирали помаленьку всех и вся к рукам богатые бездушные ублюдки. Сука, сука, чертова сука память… Однако дело было даже не в памяти, в ассоциациях. Чем дальше шел Буров, чем внимательнее присматривался, тем сильнее убеждался, что существует связь времен, а в любом отечестве – уж чрезвычайно сильно выраженная. Ну да, «мерсы» заменили кареты, высший свет выродился в депутатский корпус, а царя кричать на царство стали тайно, голосованием. Да только ничего по сути своей не изменилось. Игра по-прежнему идет в одни ворота, по незыблемым, установленным раз и навсегда правилам. Шулерским, для лохов. Интересно, кто придумал такой расклад? Какая сволочь? И вообще, по большому счету, кто командует парадом? Кто держит руку на горле истории? Или, может быть, не руку – лапу?
Вот уж воистину, с кем поведешься – от того и наберешься. Верно, это знакомство с Калиостро сказывалось, но только потянуло Бурова на темы всеобъемлющие, глобальные, преисполненные сакральности и мистического смысла. Отчего все так устроено, кто заказывает музыку сфер, сидя за вселенским столом? Однако же, как ни воспарял он мыслями – не расслаблялся, бдительности не терял, а потому, учуяв настораживающий запах, сразу же спустился с небес на землю и внутренне настроился на неприятности. Несло из восьмивесельной, только что причалившей к берегу лодки. Не тиной, не сетями, не пропавшей рыбой – кладбищем, могилой, саваном, затхлостью столетнего склепа. Да, странно. И на редкость омерзительно. Однако Буров нюхал и не такое, мгновенно, на автомате, он нащупал шнур «клыка дьявола», [358] выхватил из рукава увесистый, десятидюймовый клинок, а к нему уже, топча прибрежную осоку, резво ломанулись шестеро. И вонь сразу резко усилилась, дело, значит, было не в лодке – в пассажирах. В рослых, одетых в длинные накидки с капюшонами ребятках, размахивающих ножичками с «пламенеющими» лезвиями. [359] Внушительными таким ножичками, серповидными, размером с хорошую косу. Были ребятки на редкость недружелюбны, с ходу попытались посмотреть, что же там у Бурова внутри, однако сделали это недостаточно быстро, да и кольчужке спасибо – не дала пропасть. А вот шикарный зеленый полукафтан сразу пришел в негодность. Плюс роскошная батистовая рубашка с манжетами, перламутровыми пуговками и накрахмаленными брыжами. Не говоря уже о том, что дивная июньская ночь была безнадежно испорчена.
«Первый раз надел», – огорчился Буров, сунул ножичек обидчику в живот и, не выпуская рукояти, сделал резкий подшаг в сторону, да не просто так, а с боковым встречным – мощно, без пощады, срезом каблука ботфорта нападающему точно в пах. Счет на поле боя сразу стал «два – ноль». Третий супостат, оставшись без ножа, а заодно и без костей предплечья, тоже присмирел и двинул наутек, к нему моментом присоединился четвертый, затем, баюкая руками яйца, пятый. И вот тут-то случилось нечто удивительное: первый нападающий со вскрытым животом тоже с живостью предался ретираде. Оно, конечно, ясно, что дурной пример заразителен, но с такими ранами не то что когти не рвут – долго не живут. М-да, странно. Однако удивляться у Бурова времени не было.