Впрочем, не такой уж и плохой – похлебка была наваристой, жареное мясо – сочным, пироги с зайчатиной, капустой и грибами вызывали слюнотечение. Буров и Лаура поели, побаловались чайком и остановились отдышаться у пустующего эшафота. Больше всего на свете им хотелось сейчас сбросить шкуры, не спеша помыться в баньке и завалиться спать. В обнимочку, без задних ног. И чтобы никаких там Зубовых, де Гардов, летающих гадюк. Ни гнуса, ни мошки, ни зловонных болот… Однако это была минута слабости, не более.
– Да, вредно много жрать, – тяжело вздохнул Буров, вытащил мешочек с самым ценным и ласково взглянул на Лауру: – Вот, возьми. Как-нибудь перезимуешь. А я ухожу. Так что все, давай прощаться.
Хорошо было, разумеется, уйти не сразу, а заглянув еще к майору Зубову для разговора по душам. Однако толком с тремя патронами не поговоришь, а только спровоцируешь шум, гам и, в конечном счете, погоню. Так что лучше уйти тихо, по-английски, – ладно, пусть живет уродом.
– Прощаться? – изогнула бровь Лаура, покачала мешочек на руке, и неожиданно в голосе ее прорезалась ярость пантеры: – А меня ты, сволочь, спросил? Считаешь себя вправе решать за всех? Да на хрен оно нужно, это твое святое благородство? Я уже однажды чуть не потеряла тебя и более искушать судьбу не собираюсь. Так что заткнись насчет прощаний, – и она с силой, так что клацнули бриллианты, бросила мешочек Бурову. – Вместе, только вместе.
– Да пойми же ты, глупая, это опасно, черт знает как опасно. – Буров, не сдерживаясь, схватил ее за руку, обнял за плечи, потряс. – Ты ведь даже не знаешь, куда я, в какую сторону. Можешь не пройти. Запросто сложить башку, погибнуть. Слышишь ты, дуреха, погибнуть!
В глубине души, несмотря на злость, он был полон восхищения, преклонения и тревоги – какая женщина! Только вот и впрямь, пройдет ли?
– Да слышу я, слышу. – Лаура вдруг тоже обняла Бурова за шею, поднялась на цыпочки и с чувством прошептала в самое его ухо: – Только уж лучше сдохнуть с тобой рядом, чем медленно околевать здесь в одиночку. Васечка, хороший мой, не гони меня, пойдем вместе.
И Буров сдался. Верно французы говорят: que femme veut – Dieu le veut. [514] А уж если любимая…
Неделю спустя
Кровавая скала была в точности такой же, как двести лет назад, вернее, вперед, – отвесной, словно вырубленной топором, цвета киновари, с остроконечной, будто бычий рог, вершиной. Перед ней идеальным полукругом лежала каменистая пустошь, границу отмечали небольшие, вытесанные из гранита пирамидки – ошо, «вехи жизни». Золотой бабы, наследия бога Ура, [515] уже не было в помине.
– Ну вот, дошли, – несколько торжественно вздохнул Буров, вытащил волыну, погладил, покачал и зашвырнул в болото. – Прощай, милая, сослужила службу.
Глянул нежно на Лауру-Ксению и ободряюще усмехнулся:
– Ну что, передохнула? Тогда вперед.
Вокруг подрагивали веточками чахлые березки, где-то за спиной могуче волновалась тайга, а у горизонта, из-за кровавой скалы величественно выплывало рыжее, уже совсем не греющее северное солнце. День, похоже, обещал быть запоминающимся.
– Да, на редкость милый ландшафтик. Очень радует взор. – Лаура усмехнулась, взяла Бурова за руку, и они пошли прямо на восход – неспешной походкой людей, которым возвращаться некуда. С легкостью преодолели незримую границу, отмеченную вехами ошо, и направились к треугольному, в обрамлении мхов, неприметному отверстию в скале. Чем-то оно здорово напоминало вход в преисподнюю.
«Это вот заместо золотой бабы, чтобы моя осталась при мне». Буров достал мешочек с драгоценностями, положил на землю и потянул Лауру в лаз, в котором начиналась узкая, круто уходящая вниз под землю галерея. Фонарь здесь был не нужен – пол, стены, низкий потолок, видимо, покрытые светящимися бактериями, излучали тусклое багровое сияние. Скоро они очутились в громадном – девятиэтажный дом поместится – зале, и Буров услышал знакомый голос, казалось, что он раздается прямо в голове и звучит волшебной, туманящей рассудок музыкой. Говорила Мать Матери Земли Аан, открывающая двери в другие миры.
– Ты пришел опять… И не один… С тобой женщина… – Голос настороженно замолк, на миг воцарилась пауза, но только на миг. – Она тоже Великий Воин. Идите оба. Я покажу дорогу.
И Буров с Лаурой пошли. Ноги их как бы плыли в стелющейся, редкой дымке, словно они брели по мутному, ленивому ручью. Что-то странное было в этом тумане, непонятное. Он существовал как бы сам по себе, не признавая законов термодинамики, не образуя турбулентных следов, не замечая ни воздуха, ни твердых тел. Словно был живым. Он наливался мутью, густел на глазах и постепенно поднимался все выше и выше. По колени, по бедра, по грудь. Наконец дымчатое облако поднялось стеной и с головой накрыло Бурова и Лауру клубящимся капюшоном. Странно, изнутри он был не молочно-мутным, а радужно-разноцветным, весело переливающимся всеми богатствами спектра. Словно волшебные стеклышки в детском калейдоскопе. От этого коловращения Буров и Лаура остановились, вздрогнув, затаили дыхание и неожиданно почувствовали, что и сознание их разбилось на мириады таких же ярких, радужно играющих брызг. Не осталось ничего, ни мыслей, ни желаний, только бешеное мельтешение переливающихся огней. Вся прежняя жизнь – Зубов, Шешковский, де Гард, Чесменский – осталась где-то там, бесконечно далеко, за призрачной стеной клубящегося тумана. Потом перед глазами Бурова и Лауры словно вспыхнула молния, на миг они ощутили себя парящими в небесах, и тут же радужная карусель в их сознании остановилась, как будто разом вдруг поблекли, выцвели все краски мира. Стремительно они провалились в темноту…
Однако ненадолго…