Тихо забудут, забудут даже памятник тебе на могилу поставить. Если я им не напомню.
– Нет, это не забудут, у нас не такие люди.
– И не про таких героев забывали, что ты мне рассказываешь!
Женщина уже завелась настолько, что больше не могла сидеть на коленях у мужа. Она вскочила и яростно принялась намазывать остатки масла на остатки батона, хотя бутербродов получилось уже столько, что при всем желании Штурмин не смог бы их съесть.
Единственное, чем семья Штурмина отличалась от семей многих своих коллег, так это тем, что все ножи в его доме были идеально наточены. Наконец, вытерев длинный острый нож о горбушку батона, жена набрала побольше воздуха в легкие.
Взмахнув ножом, словно разрубала невидимую веревку, женщина почти выкрикнула;
– Выбирай одно из двух: или я с детьми, или твоя дурацкая служба!
– Это запрещенный прием, – сказал Штурмин, – ты же знаешь, службу я не брошу.
– Значит, ты хочешь, чтобы все шло как прежде?
Чтобы ты возвращался измочаленный, в дырках, а я зализывала твои раны?
– Варвара…
– Так вот, учти, этого больше не будет! Все, кончено! И если хочешь, я сама сейчас позвоню Мещерякову и скажу, что он последняя свинья. Он мне обещал, что ты уже достаточно пролил крови, чтобы заслужить право каждый день бывать дома.
– Каждый день даже у генералов не получается.
– Ну, хотя бы не каждый день, но что бы ты не ездил в командировки. И не нужны мне дурацкие ордена, не нужна мне звезда Героя России на подушечке – посмертно. Мне нужен ты, живой и здоровый. И кстати, детям нужен отец, ты подумал об этом?
Штурмину в это время приходили в голову слова о том, что его долг – защищать родину, что он сам выбрал такую службу, что Варвара знала, за кого выходит замуж. Но говорить об этом он не рисковал, потому что о долге перед родиной жена могла слушать и не возражать против этого словосочетания лишь на торжественном вечере или на похоронах кого-нибудь из его друзей, боевых товарищей. А таких набиралось немного.
– Ты, наверное, мне хочешь сказать о долге перед родиной? – криво усмехнулась она, сделавшись от этого некрасивой.
Лицо Штурмина пошло пятнами.
– Вижу, вижу, хочешь. Ты уже даже рот открыл.
– Я рот открыл, чтобы бутерброд откусить.
– Уже даже твой бессовестный язык шевельнулся, чтобы говорить о долге перед родиной. А твоя родина – вот она, – женщина обвела рукой кухню. – И дети – твоя родина, и я – твоя родина.
– И твоя мама – моя родина?
– Да. А кто будет огород им сеять? Кто крышу починит?
– Затрахали меня огороды, крыши, – не выдержал Штурмин, – я лучше денег твоей теще дам.
– Какой моей теще? Моей матери? А теща-то она твоя. Думаешь, деньгами откупиться? Много будто ты их зарабатываешь, на жизнь едва хватает! Все твои одноклассники давным-давно людьми стали, а ты? Одна радость, что похоронят за казенный счет. Все за границу ездят отдыхать, а тебя не выпускают, ты не выездной. Даже в Болгарию долбаную и то съездить не можем!
Возразить на это Штурмину было нечего.
– Я уже не могу отказаться, – тихо сказал он, – поздно.
– А ты ни от чего отказаться не можешь, ты человек подневольный. Тебе прикажут меня убить, так ты придешь со службы и каким-нибудь своим приемчиком меня прикончишь. Я же не забыла, как ты соседу руку сломал.
– Ты хоть думай, что говоришь, Варвара, – вяло возразил Штурмин, зная, что в ответ последует новая порция упреков.
– Я уже тридцать пять лет как Варвара, а жизни хорошей не видела.
– Ну, что я могу поделать? Приказали…
– Думаешь, я не знаю, что у тебя есть выбор? – жена с ножом в руках развернулась всем корпусом и посмотрела в глаза мужа.
Ему она казалась сейчас страшной и мощной, хотя на самом-то деле была хрупкой и весила не больше пятидесяти килограммов, такую можно сломать двумя пальцами.
– И что тебе сказали? Кто сказал?
– Мещеряков звонил.
– Сволочь! Так на меня все навалились, просил же тебя не впутывать!
– Это ты сволочь, что до сих пор молчишь. Тебе место хорошее предлагают, может, последний раз в жизни, а ты отказываешься. Хоть дома тебя видеть стану, а то уедешь на три месяца, а то и на полгода, только телефонными звонками изредка и отделываешься. А бывает и того хуже, просишь кого-нибудь позвонить, мол, у тебя возможности до телефона добраться нет. А так под руками будешь, хоть покормлю нормально.
– Ты хотела сказать, не под руками, а под каблуком? – вставил Штурмин, понимая, что по большому счету жена права.
Но и он не хотел сдаваться, не тот характер. Варвара вышла в коридор и вернулась, неся телефонный аппарат, длинный шнур волочился за ней.
– Вот, звони.
– Кому?
– Сейчас же позвонишь Мещерякову и скажешь, что согласен.
– А может, они уже кого взяли? – с надеждой проговорил Штурмин, хотя знал, место Забродова на полигоне ГРУ ждет его.
– Звони при мне, чтобы я все слышала.
– Не стану.
– Тогда я сама позвоню, – и Варвара, сняв трубку, принялась набирать номер.
Не выдержав, Штурмин вырвал у нее трубку и, возможно, положил бы, но его остановил голос Мещерякова, зазвучавший в наушнике.
– Алло!
У того, как знал Штурмин, аппарат с определителем номера, а значит, он будет знать, кто звонил, поймет, что происходило.
– Говори, – шепотом приказала жена.
– Андрей, ты?
– А то кто же, – не к месту засмеялся Мещеряков, этот смех подлил масла в огонь.
– Какого хрена, ты моей жене сказал?
– Не ты, а вы. Я пока еще полковник, – сказал Мещеряков.
– А что бы ты на моем месте делал?
– То, что советует Варвара Станиславовна.
– Сговорились, сволочи, да?
Мещеряков захохотал:
– Сговорились с пользой для дела. Что, Лева, наехала на тебя покруче генералов? Я точно рассчитал, кого на тебя натравить надо. Генерала ты, подумав, послать можешь, а вот жену – никогда.
– И жену могу.
– Пошли. Я же знаю, она сейчас рядом с тобой стоит. Слушаю…
– Не стану.
– Вот видишь! Значит, я могу считать, что ты согласился?
– Не совсем.
Мещеряков сообразил, не хватает совсем немного, чтобы додавить несговорчивого майора, всего лишь одного штриха, и самому ему не справиться, тут без Забродова не обойтись. Тот убеждать умеет, даже без слов, одним своим присутствием, спокойствием, невозмутимостью. А может и рукой возле лица поводить, как тогда в лесу, на дне рождения, и Штурмин почувствует головокружение.., от успехов.